Порубежье

— Дурень, что ли, человечину! Как будто ничего более вкусного нет.

— А ты что, пробовал? — с интересом осведомился Иван.

Вадька похлопал пушистыми, как у девки, ресницами.

— Совсем ты, царевич, дурень, и шутки у тебя дурацкие! Вон бери факел да пошли смотреть.

— А может, это, по зорьке? А? — без особой надежды спросил Иван.

— Мы и по зорьке, и по полудню тут всё вдоль и поперек исходили. И ничего такого не видывали. Я так чую, это чудо на пограничье с кромкой где-то располагается и лишь в ночной час, да именно в полнолунье, с явью соприкасается. Вставай! Вот, держи факел да пошли!

Иван поднялся с истинно христианским смирением, взял факел и тронулся за товарищем.

— А вот скажи, Вадька, кромка — это что, навь?

— Нет, кромка — это кромка, зыбкая граница аккурат на краю нави и яви. Вроде и рядом с нами, не за тридевять земель, но и не зайдешь как на соседний двор.

— А ты там бывал? Тамошних жителей видал?

— Да бывал пару раз. Да и ты бывал, к Марине Моревне-то как раз на кромку и ходили.

Иван слегка дернулся, поход тот вспоминая, точнее отход из похода, а еще точнее — стремительное бегство, когда за спиной вода в лед превращалась и ледяное дыхание задницу через порты жгло.

— А… Это и есть кромка? Занятно… А вот лешаки, водяные и прочая… жизнь другая, они как, на кромке тоже живут?

— Они да, они аккурат на кромке, на самом-самом краешке, так что и в яви, и в нави бывают.

— Вот ведь занятно-то как! А…

— Тишь ты! Слыхал?

— То ли скрип какой, то ли стон… как железо какое брякнуло…

— Верно! А теперь тихо-тихо идем, факел туши — луна хорошо светит. Гляди-ка, впереди полянка, днем ее точно там не было!

Вадька бросил котомку на край поляны, факел о землю затушил аккуратно.

Царевича всегда поражала способность друга ориентироваться в пространстве и место запоминать.

Ивану — куст и куст, а вот для Вадьки они все разные, каждый со своей статью.

И впрямь лес быстро закончился и взору открылась лужайка с ровной низенькой травкой. А посередь лужайки стоит огромный-преогромный дуб. Наверное, если пять здоровых мужиков возьмутся за руки в хоровод, только так его обхватить можно. Дуб тот толстой цепью обмотан, неужто из золота? И цепью той к дубу кто-то прикован, намертво.

— И наверное, не просто забавы ради, а?

— Тш-ш-ш… Вестимо, не просто… — Вадька говорил едва слышным шепотом, одновременно пытаясь из-за деревьев разглядеть дуб повнимательнее. — Только я так вот мыслю: если добро зло побеждает, то насмерть, никуда его не прячет, чтобы такие простаки, как мы, его не освободили по случаю…

— А добро, значит, можно?

— Добро — оно всегда сильнее. Его нельзя победить, — уверенно молвил богатырь. И продолжил: — Но нет зла безусловного в мире, вот того же скотьего бога, Велеса, взять. Злой он? Вроде и не добрый, а всей скотине да зверью покровитель.

— Точно. Всякой скотине. Например, нашему столбовому боярину Антипу, то точно.

— Какому Антипу?

— А, ты не знаешь, — махнул рукой Иван, — в стольном граде у нас. Тварь редкостная.

— А… Ну это понятно… Пошли, что ли? Посмотрим? Раз уж пришли?

Иван, положа руку на сердце, думал прямо противоположное, типа пошли-ка отсюда подобру-поздорову, чай, не сирот обижают и не деревни жгут. Чьи-то дела высокие, какое нам до того дело?

Но трусом себя Иван не считал ни капельки, и показаться таким товарищу свыше его понимания было. Потому уверенно молвил:

— Пошли! Эй! Кто там, цепью прикованный?! Богатыри русские тебя освобождать идут!

Заскрипел дуб, заскрежетала цепь, и тишина наступила, густая такая. Плотная, хоть ножом ее режь.

В свете луны листва дуба черной казалась, а человек — хотя человек ли? — что к дубу прикован, бледным, как покойник. Правда, Вадька тоже в свете луны не лучше выглядел.

У прикованного пленника лицо худое, щеки впалые, брови черные косматые, а волосы как седые. Да уж. Тут за одну ночь поседеешь!

Рост у мужика немаленький. Рубаха на нем темно-зеленого цвета, черным жемчугом расшита да серебром. В ухе серьга из серебра вроде, а очелье мужское, тоже из серебра, с зеленым яхонтом посередине.

Глаза закрыты, тело обмякшее, златой цепью к дубу так примотано, что не пошевелиться. Да, не задалось что-то у мужика.

Вадька тем временем вплотную к дубу подошел, цепь потрогал — да руку отдернул.

— Жжется! Зачарована! Ваня, знаю, у тебя фляжка с заморским вином припасена, дай-ка добру молодцу напиться!

— Это тебе, что ль, хмельного захотелось? — Иван даже оглянулся по сторонам, может, еще где «добрый молодец» притаился?

Нет, только они двое, да кромешник какой-то к дереву привязан. Явно ведь, не может у человека рубаха да штаны в такой целости и чистоте сохраниться? Да и вообще, не выжил бы тут человек, ну ни единой ночки. Вот Иван точно бы не выжил.

— Да нет, я хмельного в рот не беру, ты же знаешь, — улыбнулся Вадька по-доброму, кивая на незнакомца.

Прям родственника аль друга душевного встретил! Вот что за человек Вадька?! Во всякой вражине несчастного да убогого видит. Сама доброта безграничная.

Однако спорить царевич не стал и фляжку подал.

Вадька поднес фляжку, тоже серебряную к слову, к бледным губам плененного:

— На, добрый молодец, выпей. Водицы-то не припасли, но тебе вина-то и лучше будет.

Тот открыл глаза, окинул богатырей мутным взором…

— На нем серебро, и фляга серебряна. Если нечисть поганая какая — так к серебру не прикоснулась бы. А так, может, не так плох кромешник, как кажется? — размышлял вслух Иван.

Пленник тем временем два глотка из фляжки сделал, могучими плечами повел, золотая цепь еще сильнее в тело впилась, на рукаве аж темное пятно проступило.

— Эко гляди, Вадька! Это ж кровь у него? Алая?

Незнакомец глянул более осмысленно исподлобья.

— Нет, человечьи дети, голубая! Конечно, алая! И конечно, кровь! Я что вам, нежить какая? Или упырь?

— А кто ж тебя знает, кромешник? — не сдавался в своих подозрениях Иван.

— Эх, люди… Короток ваш век, а память еще короче. Было время, знали меня все, и стар и млад, от теплого моря до холодного, от западных лесов гяурских до восточных гор, где снег никогда не сходит. Вои помощи моей просили, бабы благословения; те и те требы мне клали да почитали всяко…

Богатыри переглянулись в недоумении. Это кто ж такой? Видать, из старых богов, что ли?

— …А теперь вот забыли все. Даже отец родной позабыл, и детки тоже. Ни ветерочка, ни дуновения воздуха тут. Всё Морена, ляр-р-рва паскудная! Ее ума это дело! Да, парни, всё зло в этом мире от баб!

Иван аж симпатию к незнакомцу почувствовал! Как он с ним согласен был в последнем утверждении!

Вадька же внимательно всматривался в черты лица незнакомца, потом осторожно спросил:

— А скажи нам, не знаем, как тебя звать-величать, Мороз-дедушко тебе случайно не сородственник? Уж больно вы ликом схожи.

— Хм. И когда это Мороз успел такими внучатами обзавестись? Смелыми. Стоят себе на кромке в зачарованном Кощеем месте, поят добрым вином кого ни попадя и штанов не намочили?

— Не, он скорее Фролу Чуме сородственник, у того тоже язык такой, без костей, — поделился соображением Вадька. — Иль тезке моему, дядьке водянику.

— Э, да я смотрю, добрый молодец, у тебя тоже сородственники… интересные! Как так? Ведь ты не кромешник?

— Я Вадим. Богатырь земли русской. Сама мать-земля меня признала да приняла, и через это породнился я со всем живым, на той стороне да на этой.

— А я, добрый человек Вадим-богатырь, Бурмил, брат младший твоего «дедушки» Мороза да сын Стрибога и Марины Моревны.

Иван привычно передернулся при упоминании знакомцев. А Бурмил продолжил:

— И ты мне, стало быть, внучатый племянничек. — Сын Стрибога раскатисто расхохотался. — Эко путаются нити твои, слепая пряха.

Глава четырнадцатая

Ночь темная да лунная. Цикады стрекочут. Спят братики, умаявшись за день. Спит Карай-непоседа, во сне лапами подергивает. В шатре не жарко, но земля войлоком выстлана, да еще шкуры овчинные сверху, лежанки коврами крыты и тоже шкурами, только более мягкими. Братикам Константин даже перину выделил, свою, не иначе. Добрый человек он, Константин. И красивый.