Порубежье

Десять годков назад — сопливыми юнцами еще тогда были — отправились они посольством малым к степнякам. Он, царевич Ванечка, только что от мамок сбежавший, Вадька, крестьянский сын, на днях буквально получивший силу от земли-матушки, да Славка, сын боярский, неделю как оженившийся. То есть каждый имел свой повод считать себя воем и просто мужиком! Во всяком случае, они сами были в том уверены.

Это теперь их «тремя богатырями» называют. Есть за что, что скромничать. Уже в том походе малом сумел отличиться каждый — и сноровкой, и сметливостью, и мастерством воинским. Теперь Вадьку зовут не иначе, как «богатырь земли Росской», Славена — «богатырь Славен Порубежный», а Ивана — «Иван-царевич». И баста. Не, иногда какие-нибудь комментарии насчет Бабы-яги вворачивают. Но это за глаза или покуда зубы целы. Ну, было дело… и было хорошо… Кто ж знал, что у нее муж есть?! И он, муж, того, ревнивый шибко. Еле-еле ноги тогда унесли! Но с Мариной Моревной нет-нет да видаются, без шалостей правда, чужую жену уважать надо, особенно если муж Стрибогом зовется.

Но даже в поединке с ней, Мариной, сойтись, мечами помахать — это же одно удовольствие! Так

Ивана даже дядька Рогдай не гоняет!

Воспоминания о былых подвигах и приключениях разгладили ранние морщины на челе Ивана, прогнали печаль нетерпимую из глаз.

Не просто так убежал аж на границу царства наследник трона, черная тоска его съедала.

Год вот только минул, как похоронил он жену. Ребеночек, малой царевич Василий, выжил, а вот Мария нет. Самое странное, что сейчас Иван с трудом мог вспомнить лицо жены. Тиха была, скромна, не строптива и не криклива. Незаметна. Женили их по сговору, отец велел — Иван женился, положено так. Жили они с женой по разным палатам, в постели только и помнил Иван слабый запах ладана да скрипучую кровать. Любил? Нет, пожалуй, за то и казнил себя сейчас, жалел просто. Не обижал. А она подарила ему наследника и тихо ушла, совсем. И как-то стало пусто. И не хватает ее, и везде она мерещится.

Иван похудел, перестал спать ночами, матушка-то и бабок звала, и по монастырям возила, а всё без толку. Тогда собрался царевич да известил всех, что на порубежье едет. Мать в голос завыла — убьют!

А тут я сам умру, ответил Иван. Отец понял, сказал: поезжай. Отец — он всегда понятливый.

А здесь, на порубежье, и впрямь как попускать тоска-кручина стала!

Други-то радостно встретили, как и не расставались. Вспоминали много, за чарочкой, и как на змее крылатом летали, и как к лесным девам в полон попали… Вот тут, когда про дев — которые, собственно, не девы, а больше бабы молодые — да полон вспомнили, Иван понял, что у Славена интересный разговор с женой после будет. А дядька Рогдай прям чуть тут же за столом не перекинулся… Ну, ему тут же про Моревну вспомнили, не иначе, чтоб тему сменить, и в гости потащили…

Моревна гостям обрадовалась, там и пир продолжили, и побились всласть. Его-то, Ивана, «Баба-яга» побила, не сразу правда, сама употела, но побила, а вот с Рогдаем не справилась! Эх, силен мужик! Силен да ловок! Одно слово — перевертыш…

Ну а потом в дальний дозор наладились, почти как в прошлый раз, только без Рогдая, без воев, втроем, как и подобает богатырям.

Хорошо тут. Тоска попускает. Славен на побывку к молодой жене поскакал. Вадька разговорами душу не тревожит, лешак местный не гонит. Сиди себе у костра, ночь слушай, жуй репку.

По ушам ударил зычный, нечеловеческий вой. Словно в трубу огромную потрубили, но Иван руку бы отдал на отсечение, что вой отчаянный тот живого кого-то. Или пока живого.

****

— Воструха, а расскажи сказ… Сказ про Стрибога, Сварога да про их детей…

Воструха-старшая поправила лоскутное одеяло, присела на краешек кровати — да, Власа и Федор, как боярычи, на кроватях спали, — улыбнулась:

— Власенька, ты невеста уже, а всё сказки хочешь слушать…

— Твои сказы, воструха, любой слушать станет. Хоть молодец красный, хоть бабка древняя, — откровенно польстила Власенька.

Воструха зарумянилась от похвалы, подхватила спицы с вязанием и начала рассказ.

— …После свадьбы с Мариной Моревной родился у Стрибога сын, Мороз, и уродился тот отпрыск разумным да справедливым. — Воструха покосилась на дверь и продолжила: — Ко всем людям да кромешникам. Хоть силу он имеет немалую, но в дела людские и не людские почти не вмешивается никогда. Но если к нему уважительно и с просьбой идут, тоже, в свою очередь, уважит…

— Это наш дедушка? — поинтересовалась Власенька. — Да кто ж к нему пойдет? Суров он с виду. Боятся его. А я не боюсь! Я знаю, что он добрый!

— Добрый, добрый, покуда худа не творишь… Ну так вот, а через какое-то время родила Марина Моревна еще одного сына, Бурмила…

— Это тот самый, от которого пошли внуки Сварожьи — ветры?

— Он самый, не перебивай, Власа, а то не стану рассказывать!..

****

— Мама, мама! А расскажи про Бурмила! Расскажи, что было дальше?!

Степанида разгладила одеяло из куньих шкурок. Двое младших еще помещались спать на одной широкой лавке, старший уже отдельно почивал. Дети. Уже вон оборачиваться скоро будут, а всё им сказки…

Степанида поправила светец, чтоб капало масло в плошку с водой, а не на пол, приладила прялку с куделью и продолжила сказ…

— И был Бурмил, в отличие от брата своего, Мороза, непоседлив, горяч, много горюшка с ним Марина Моревна хлебнула, пока он в возраст вошел. А как вошел в возраст Стрибогов сын, только его и видели. Полетел он по свету, мир посмотреть да себя показать.

****

— А скажи, воструха, Бурмил — он злой?

— Да нет, Власенька, какой он злой? Шебутной, вспыльчивый, непутевый. Вот слушай: была одна деревня, где люди жили не тужили, хлеб сеяли, рыбу ловили, деток ро́стили. Но не думали о том, чтоб деткам рассказать заветы отцовские. Одно поколение сменилось, другое, стали озоровать там и дети, и отроки, да и взрослые люди заветы волховы не чтили порой. В других деревнях и в песнях богов славят и по-всякому величают, кашку и блины выставляют им на крыши, бросают с мельницы горстями муку, приносят дары в рощи да гуся черного в омут кидают. А в той деревне, — воструха неопределенно покрутила спицей, — и певали встречь ветру, и злые наговоры по нему пускали, портя людей и скотину. А народ клянет ветер, без вины виноватый, на чем свет стоит: дескать, это он нанес хворь-поветрие. Рыбаки там подчас на воде засвистят по ветру и накликают бурю.

Долго терпел Бурмил всяческие обиды, но наконец терпенье его лопнуло, когда разорили юные отроки муравейник, палками его разметали по ветру, а вечером принялись старый веник жечь да искрами на ветру любоваться. А ведь этакое бесчинство старыми людьми от веку запрещено. И Бурмил не вынес обиды…

****

Степанида примолкла, вдруг уснули сорванцы? Да не тут-то было:

— А дальше, мам? Как наказал Стрибогов сын людей за непотребство?

— А дальше не стерпел Бурмил обиды такой себе да отцу своему, вспылил, ночью налетел на деревню бурный ветер с восточной стороны, крыши с домов снес, хлеба желтеющие побил, мельницу порушил ветряную. Утром подсчитали мужики убыток, почесали затылки, покряхтели… Делать нечего — надо урон восполнять. Засучили рукава — и за работу. А один — шорник Вакула, он по части упряжи большой был мастак — до того обиделся на ветер, что решил найти на него управу. И не где-нибудь, а у отца всех ветров, у Бурмила, значит.

В тот же день выковал Вакула у кузнеца башмаки железные, вырезал клюку дубовую — от зверей отбиваться, положил в котомку нехитрую снедь и пустился в путь-дорогу. Старик-мельник (все они, мельники, говорят, у кромки при вратах стоят!) подсказал ему, где искать Стрибогова сына: за горами, за долами, на Свистун-горе.

Долго ли, коротко пришел Вакула на гору и стал обидчика кликать.

Вышел на зов Бурмил — муж статный, волосы с проседью, но сам не старый, мечом перепоясанный.

Говорит: не буду я тебя, человече упрямый, мечом рубить. Повинись сам и покайся в своей глупости…