Страница 65 из 86
— А его? — кивнул он на затихшего и забытого всеми Павла.
— Пошел! — заорал и оскалился Красильников, совсем не помня себя.
Пленный и Семен высунулись из воронки, перевалили и скрылись, — последний раз помаячили вверху их истертые солдатские подметки.
Красильников присел над раненым, не зная, на что решиться. Собственно, решение могло быть только одно, единственный выход для разведчика перед лицом врага, и Красильников потому и отослал вперед Семена. Умыть руки, не брать греха на душу, предоставив сделать это другому, он не мог, — Семен, каким он сегодня его узнал, непременно предал бы раненого, — пожалел. А обозленные неудачей немцы вдоволь налютовались бы, отвели бы над пленным разведчиком душу.
Обхватив развороченный живот, Павел лежал лицом в сухих колючих будыльях бурьяна. Красильников, склонившись совсем низко, уловил частое горячее дыхание, — впоследствии ему много раз казалось, что умирающий кого-то звал, повторял чье-то нежное, ласковое имя.
Ремень Павла с вырванной пряжкой валялся на противоположном скате, там, куда его забросило взрывом. Красильников запомнил, что как раз ремень-то с дымными черными краями разрыва и убедил его не трогать раненого, не добавлять ему напрасных мук.
Семен со связанным «языком» уползли недалеко. Выскочив на поле, совсем забыл о страхе, забыв, что пригибался недавно и томился беззащитной спиной, Красильников увидел их очень близко и сразу же подумал, что озирающийся, изо всех сил жмущийся к земле Семен непременно слышал одинокий пистолетный выстрел в воронке. Однако ему было наплевать теперь, слышал тот, не слышал. Он вообще выскочил тогда под огонь без всякой боязни, что его найдет и клюнет летучая злая пуля. Нисколько не пригибаясь, он что-то орал и раз за разом пускал в ту сторону, где бесновались немцы, длинные бессмысленные очереди, — веером, от живота И злился, что те двое, которым следовало двигаться быстрее, ползут так медленно, боясь подняться на ноги, и бил их, пинал, ругался, — подгонял. Лишь когда стало потише и разум к нему вернулся и страх, он разглядел, что Семен не только тащит на себе немца, но волокет еще и собственную ногу: словил-таки осколок, хоть и боялся с самого начала. Красильников скомандовал остановиться, разрезал на немце путы, и тот с большой старательностью протащил раненого разведчика весь остаток пути.
Неожиданное ранение Семена, причем серьезное, оставившее увечье на всю жизнь, примирило Красильникова, и он отправился в медсанбат проведать. Семен, наспех перевязанный, ожидал отправки в тыл. Он лежал тихий, обескровленный, с распухшим от побоев лицом.
— Ты… это самое… — проговорил он, медленно раскрывая и снова закрывая измученные глаза. — Сука я.
— Ладно, ладно, — неловко успокоил его Красильников, внезапно почувствовав себя виноватым перед ним. Он оглянулся: не слышит ли кто?
Семен отдышался и снова собрался с силами.
— Не поминай… Собачье это дело — погибать.
— Брось, чего там… Поправляйся.
Он не испытывал к увечному ни зла, ни осуждения, потому что примерно с того дня стал сознавать, что к войне, к каждодневной гибели своей нужна долгая тупая привычка, и у него самого до конца войны так и не прошел грешок «кланяться» близко пролетевшей пуле, — всякий раз, когда тоненько тенькало над головой, какая-то сила моментально сгибала шею. Унизительно, однако поделать с собой он ничего не мог…
— Гвоздями не интересуетесь? — расслышал Красильников вкрадчивый, но настойчивый голос рядом, и ему потребовалось усилие, чтобы очнуться и обратить внимание на грузного старика, пристроившегося к нему на скамейку. Красильников даже головой встряхнул, чтобы окончательно вернуться к горячей, знойной действительности.
День распалился во всю летнюю южную силу, и Красильников первым делом почувствовал, насколько раскалены стали ноги, оказавшиеся за это время на солнцепеке. Пиджак на коленях обжигал руки.
Старик, страдающе свистя больными бронхами, сидел на скамейке как бы сам по себе, но не сводил с приезжего, задремавшего в тени человека деловых осторожных глаз.
— Гвоздями, говорю, не интересуетесь?
Красильников рассмеялся и, убрав с колен накалившийся пиджак, с наслаждением встал.
— Нет, отец, гвоздями не интересуюсь. А вот пивом или, на худой конец, квасом…
У старика разочарованно опустились рыхлые плечи. Он брезгливо оттянул на сырой груди рубашку и с отвращением помахал себе в лицо ладошкой.
— Жарко.
Обратно Красильников вернулся скорым широким шагом. В каменном подъезде было прохладно, и он, взбегая по ступенькам, чувствовал, как тянет и саднит от пота все усталое, истомленное зноем тело.
На этот раз ему открыли сразу, едва он позвонил. Встретила его Роза, отдохнувшая, причесанная, встретила как хозяйка, у которой в доме приезжий человек.
— Дядю Леню не встретили? Значит, опять до поздней ночи. Сказал, что вас пойдет искать.
— А я и не уходил никуда, — сказал Красильников, избавляясь от неостывшего пиджака. — Жарко. До моря так и не дошел.
— Так день-то! — сказала Роза, пряча пиджак. — Подождите лучше до вечера. У нас ванна есть. Отдохните по-человечески.
Да, здесь он был человеком желанным и Красильников, не имевший близкой родни, никогда не ездивший по гостям, вновь почувствовал себя стеснительно от неподдельного радушия хозяйки. Когда он, с длинными мокрыми волосами, неся в одной руке ботинки, в другой полотенце, прокрался босиком по темному коридору, в комнате было пусто, но все заботливо приготовлено: занавешено окно и в покойном сумраке на свежей постели белел угол откинутой простыни…
Ходить по ресторанам Красильников не привык, не любитель был даже в лучшие свои годы, однако ресторанный обиход знал, потому что жене в последнее время приходилось подолгу бывать в отъезде.
Здешний ресторан оказался не чета черемховскому, и Красильников, стеснительно миновав роскошного, с надменной бородищей швейцара, остановился в широких, как ворота, дверях. Зал бы велик, слишком велик, но сквозь слоистый дым, поверх голорукой хохочущей публики Красильников сумел разглядеть эстраду к там, на самом верху, на узенькой, как колышек табуреточке, узнал Олега Пашкиного сына, нарядного, вертляво-веселого, совсем не такого, каким запомнился ему парнишка утром.
Со своей табуреточки Олег зорко заметил стоявшего в дверях Красильникова, — и тотчас все, кто был на эстраде, обернулись и стали вглядываться, а какой-то человек, немолодой, но тоже одинаково со всеми нарядный, черно-белый, соскочил в зал и, прихрамывая, заторопился навстречу. Только по хромоте и признал его Красильников: до того изменился Семен.
Он не устоял, не дождался, пока проберется к нему между столиками Семен. Нетерпение овладело им еще там, в комнате Розы, когда хозяйка стала наряжать отдохнувшего гостя и бережно гладила через мокрую тряпочку извлеченный из чемодана костюм. И он нетерпеливо подгонял шофера такси, и выскочил нетерпеливо, и только здесь, на пороге, немного оробел.
Подвыпившие люди, шумевшие за столиками у дверей, умолкли и обернулись, когда вдруг двое немолодых мужчин сбежались на ковровой истоптанной дорожке, с размаху прянули грудь в грудь и замерли, зарылись лицами, крест-накрест обхватив друг друга. С того момента исступленность встречи обеспечила друзьям постоянное и почти всеобщее уважительное внимание, — нечасты такие встречи в теперешнее время.
— Ну?.. — проговорил наконец Семен, немного отстраняясь, чтобы вглядеться затуманенными глазами, но тут порыв снова соединил их, и Красильников почувствовал, как бьет его по спине труба, которую Семен, забывшись, потащил с собой через весь зал. Он сильно изменился за все эти годы, совсем неузнаваем стал, и Красильников лишь по каким-то малым приметам узнавал в нем прежнего Семена. Эта представительная полнота, вальяжность, поперечный галстучек под круглым подбородком… Инженер, настоящий инженер — специалист с достатком, — именно таким представлял себя в будущем Семен на фронте. Руки Красильникова соскакивали со спины Семена, — скользил по импортной рубашке гладкий подклад дорогого твердого пиджака.