Страница 23 из 45
- Наверно, - соглашаюсь я.
Посмотрели мы вправо - стоят друг за другом красочные щиты (вроде тех, какие бывают на шоссе). На одном из щитов Ява прочел: "Искусство принадлежит народу". "...Из всех искусств для нас важнейшее - кино (В. И. Ленин)".
А на другом щите были такие слова:
"В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли (А. П. Чехов)".
Я вздохнул: лицо у меня - как будто на нем гвозди забивали; одежда вся измятая, грязная; на душе кошки скребут, как про часы вспомнишь... Лишь в мыслях своих я был великолепен и совершал поступки прекрасные и благородные. Да ведь мысли-то никому не видны...
Мы вышли из машины и следом за Максимом Валерьяновичем направились к дверям киностудии. Вот это- двери! До чего же интересные! Крутятся! Как винт парохода или колесо водяной мельницы (только на попа поставленные). Толкнешь одну дверь, а другая уж тебя догоняет и по спине лупит. Ну и двери!
Протолкнули нас двери внутрь. Ява только потянул носом воздух и тут же сморщился. И я тоже. Больницей пахло. Там, слева, было что-то вроде амбулатории. Да, подумал я, видно, не такое уж это безопасное дело - кино создавать, раз медицина наготове.
Мы поднялись по ступенькам чуть вверх и пошли длинным-предлинным коридором. Мы с Явой не раз читали про киностудию в книжках (и у Кассиля, и у других), что когда попадаешь туда, то чудеса начинаются сразу же в коридоре:
Петр I ходит там, обнявшись с Чапаевым, какой-нибудь римский гладиатор прикуривает у Героя Советского Союза, а гордая морская царица рассказывает простой колхознице о том, какую чудесную кофточку купила она вчера в универмаге.
И нам не терпелось увидеть все это. Мы то и дело озирались по сторонам. А по коридору почему-то ходили самые обыкновенные люди в самых обыкновенных костюмах (некоторые в спецовках, как на фабрике!), и никаких тебе гладиаторов, и никаких царей... Наверно, мы попали в такой день, когда интересных съемок на студии не было. Не повезло нам!
И вдруг...
- Во! Во! - толкнул меня в бок Ява. По коридору навстречу нам шел человек в зеленой военной фуражке, в гимнастерке с портупеей. Высокий, стройный, с суровым лицом...
- По-моему, Кадочников... В роли партизана... - шепнул Ява.
Увидев Максима Валерьяновича, военный приветливо улыбнулся и козырнул. Максим Валерьянович тоже улыбнулся и поздоровался с ним. Когда мы разминулись, я набрался смелости и спросил Максима Валерьяновича:
- А... кто это? Как его фамилия?
- Петренко, - немного удивленно взглянул на меня Максим Валерьянович. Прекрасный человек... Пожарник... Отвечает на студии за пожарную охрану.
Тю!..
- Какие-то пожарники пошли... неинтересные, даже касок не носят, - отводя глаза, буркнул Ява.
Долго мы шли узким, полутемным коридором. И почти все, кто нам встречался (а люди в коридоре толпились, как на Крещатике), здоровались с Максимом Валерьяновичем. Ну просто, как в селе - "здрасте" на каждом шагу.
Наконец Максим Валерьянович остановился у двери, на которой висела табличка: "Съемочная группа "Поцелуйте меня, друзья!" За дверью стоял страшный гвалт. Казалось, что там полно людей, которые кричат и ссорятся между собой. Но когда Максим Валерьянович отворил дверь и мы вошли, оказалось, что в комнате всего один человек. Он был уже немолодой (лет за пятьдесят), но еще бодр и крепок, с огромной копной черных волос на голове... Сидя па столе, он ругался по телефону, не смолкая ни на миг и перебивая сам себя:
- Вы, понимаете, съемку срываете... Что вы мне вчера обещали? Вы обещали солнечную погоду, понимаете... Без осадков! А дали что? Что вы мне дали, понимаете... Поглядите в окно! - Он ткнул рукой в сторону окна. - У вас есть окно? Полюбуйтесь, понимаете! Осадки, чтоб им пусто было! Полное небо осадков! Осадки, и никакого, понимаете, просвета...
На самом деле, небо затянуло тучами, и стал накрапывать дождь.
- Безобразие, понимаете... - ругнулся он в последний раз, соскочил со стола и порывисто обнял и поцеловал Максима Валерьяновича: - Здрасте, дорогой! Вот ругался с этими... как их... с вещунами погоды...
- Синоптики? - усмехнулся Максим Валерьянович.
- Во-во!.. Синоптиками... Оракулы чертовы, понимаете... - Он погрозил пальцем телефону. - Не можете, так хоть голову не морочьте! У меня, понимаете, Юлю послезавтра "Ленфильм" забирает. Уж билет на самолет есть, а я еще натуру не снял из-за них... из-за этих вот, понимаете, осадков... Придется сегодня снова снимать в павильоне... Все уже там... Бежим... Быстренько...
- Да вот тут у хлопцев одно дело... - начал было Максим Валерьянович, но "Поцелуйте меня, друзья!" очень вежливо перебил его:
- Простите, дорогой... потом... потом! - Он умоляюще приложил руку к груди и склонил голову. - После съемки... Все дела после съемки... Самое неотложное дело сейчас - съемка... Быстренько на площадку... На площадку! И вы тоже... Я вас приглашаю, дорогие мои, - повернулся он к нам. - Только, конечно, чтоб тихо, понимаете, чтоб... не то, понимаете...
Максим Валерьянович весело глянул на нас:
- А что? Идемте... Вы же на съемках, наверно, еще не бывали? Так вам будет интересно... Хотите?
Конечно, мы сразу согласились. А Валька не сдержалась и даже подскочила, хлопнув в ладоши: "Ой, как здорово!" Ява гордо посмотрел на нее: как-никак, а это благодаря нам она попала на киностудию, да еще и на съемки, а то, хоть и живет в Киеве, съемок сроду не видала.
И снова пошли мы длинным коридором.
Я шел и думал: "И что это за синоптики, которые не могут самый обычный дождь угадать! У нас на селе каждая бабуля за три дня вперед вам дождь предскажет. Примет же верных сколько хочешь. И по тому, как ветер крутит - на порог или с порога. И как куры себя ведут. И как солнце садится... А иногда деревья подсказывают... Завели бы себе на метеостанции кур - и хлопот бы не знали! Не срывали бы тогда киносъемок!"
Тут мы спустились вниз и очутились будто в гигантском цехе какого-то завода. Потолок вверху почти не видно... И мы все сразу какие-то маленькие-маленькие стали... Идем, идем, идем - и конца нет.
Навстречу нам семенил, цокая по цементному полу, какой-то худенький лысый человечек. Еще издали он замахал руками и закричал: