Каким я был

Я редко думал о предыдущих школах, эти воспоминания были ужасны – много зубрежки, сплошная физкультура, отвратная еда, высокие традиции садизма. Из первой меня выставили легко и непринужденно, не потребовалось ничего, кроме активного пренебрежения спортивными играми и презрения к вовремя сделанным урокам. Школа была рада от меня избавиться, хотя это и нанесло урон ее репутации.

Исключение из второй потребовало немного больше усилий, но необходимые материалы было легко достать в любом кабинете химии.

Оказалось, что в школе Святого Освальда (чей конек был почти полное отсутствие требований к ученикам) впасть в немилость будет потруднее. Даже учителя – разномастная толпа калек и прирожденных отшельников – похоже, больше нигде не пригодились. Мистер Барнс, жертва посттравматического синдрома с протезом и без глаза, преподавал историю. Иногда у него случались хорошие дни, и он взволнованно и вдохновенно рассказывал о сражениях, мирных переговорах и королевских династиях, обреченных на гибель, но по большей части он просто сидел, закрыв лицо руками. В черные дни по причинам, не имеющим ничего общего с состраданием, мы тихонько уходили и оставляли его одного, так что звонок с урока эхом отражался от стен пустого класса.

Томас Томас, не потянувший преподавание в колледже Всех Душ в Оксфорде[4], заика с высокими идеалами, тщетно пытался пленить наши души поэзией Вордсворта и Китса. Даже без идиотского имени он был бы обречен на роль жертвы, а уж с таким именем и подавно. Все знают этот тип: тощий, рассеянный, раздражительный, автор неоконченного романа, который никогда не будет дописан. Его легко было довести до слез, но в конце концов он освоился, стал (несмотря на эстетские наклонности и длинные белые пальцы) чемпионом года по наказаниям и не брезговал тростью.

Месье Меркель всегда был готов прервать переводы, чтобы в подробностях рассказать, как партизанил с маки во времена французского Сопротивления. Мы обожали истории о пытках и самопожертвовании во времена режима Виши, но ни одну не удалось дослушать до конца. Рассказы воспламеняли его до такой степени, что он переходил на абсолютно непонятный баскский – язык своей юности.

Остальные едва заслуживают упоминания. Мистер Брандт (скучный). Мистер Линдсей (женоподобный). Мистер Харпер (тщеславный, в парике). И наконец, последний – ужасный мистер Бисон (толстый), директор, а также преподаватель Закона Божьего. Мы, конечно, не думали, что заслуживаем идеального директора (доброго, вдохновляющего, в очках – они водятся только в книжках), но рост мистера Бисона едва достигал пяти футов и двух дюймов, а такие краснощекие и невыразительные лица бывают обычно у подручных мясников. Его обуревала тайная страсть к реконструкции Наполеоновских войн, намного превышающая интерес собственно к преподаванию. Ходили слухи, что он получил свой пост благодаря прискорбной нехватке кандидатов сразу после войны. Факт, что его знания латыни и греческого едва ли превосходили наши, только подтверждал это.

Я забыл о спортивных занятиях? Ежедневные тренировки по крикету или регби проходили под неусыпным надзором мистера Паркхауса, сторонника «поддержания хорошей физической формы», как он это называл. Подразумевался бег по грязи в те дни, когда погода не позволяла участвовать в спортивных играх. До сих пор в ушах стоит топот не менее восьмидесяти ног разом. Мелькают потные бедра, дико машут руки, мы продираемся через живые изгороди, штурмуем перелазы, слишком уставшие, чтобы выражать свое возмущение, сил хватает только на то, чтобы негодовать молча. Иногда обычный порядок менялся, и мы, задыхаясь, бежали вдоль берега, по мокрому песку, по двое, по трое, пока судороги или мятеж не положат конец движению вперед.

Вспоминая эти гонки, я всегда думаю о Ризе. Он отыскивал меня, следовал за мной как тень. Я издевался над ним меньше других, он считал это проявлением дружелюбия. У Риза была чудовищная способность возникать как раз там, где его меньше всего ожидаешь, и залавливать тебя, как дикого зверя в силки. Большую часть времени я мечтал только о том, чтобы от него избавиться.

Никому не нужные тренировки в непрошеной компании побуждали при случае выходить из игры – однажды я укрылся за деревьями, в другой раз скорчился в камышах и дождался, пока толпа топочущих мальчишек скроется из виду. В таких случаях я с глубоким удовлетворением шел себе спокойно обратно, любуясь на курчавые облака, наблюдая бесшумный полет совы.

Тем сентябрьским утром было тепло, временами проглядывало солнце. Вереск на болотах отливал золотым и лиловым, поверхность моря казалась темно-зеленой. Отлив обнажил длинную полоску чистого песка между берегом и Стелой. Мистер Паркхаус гнал нас по дамбе бодрым галопом. Мое громкое, хриплое дыхание заглушало возмущенные крики болотных птиц. Впереди виднелись заброшенные рыбачьи лачуги, по большей части запертые, полусгнившие, с темными окнами. Как только мы, добежав до моря, повернули назад, непоправимое повреждение ахиллова сухожилия (мечты, мечты) вынудило меня присесть и укрыться за ближайшей хижиной, чтобы исчезнуть с глаз долой.

Мальчики пробежали мимо, только Риз немедленно притормозил. Беспомощная улыбка на его лице сама собой сменилась гримасой нездорового любопытства.

– Ты чего тут делаешь?

– Отвали, – ответил я.

Он покраснел как свекла и убрался.

Настала благословенная тишина. Я улегся позади хижины. Смотрел, как легонько поднимаются и опускаются волны. Дыхание выровнялось, и скоро в мире не осталось никаких звуков, вообще ничего, кроме неба, моря и песка. Через несколько минут облака рассеялись, блеснуло солнце и скучное море засияло как бриллиант.

Голос был чистый, со странноватыми интонациями, но вполне дружелюбный.

– Что ты тут делаешь?

Я вздрогнул. Передо мной стоял некто приблизительно моего возраста. Глаза черные, взгляд насмешливый. Худой, чуть-чуть выше среднего роста, босой, темные, густые, нестриженые волосы. Толстый старомодный рыбацкий свитер, мешковатые бриджи, а на самом деле обрезанные и закатанные брюки.

Он выглядел странно знакомым, словно причудливая версия меня самого. Вот такое лицо я хотел бы увидеть в зеркале. Чистая, мерцающая кожа напомнила мне поверхность моря. Он был нестерпимо прекрасен. Я вынужден был отвернуться – меня переполняли желания. Радость, страсть и осознание отчаянной несправедливости жизни.

– Прости! – выдавил я и вскочил на ноги.

Что видел он? Синюшную кожу, тугие шорты, пропотевший трикотажный жилет. Серый котенок за спиной мальчика поднял хвост и тоже уставился на меня. Дернул носом, словно вынюхивая шпионов. Оба смотрели во все глаза, но ни один не крикнул, чтобы я убирался. Не гонят – уже хорошо.

– Можно мне, – я искал повод (любой) остаться, – немного воды.

Мальчик помедлил, не то чтобы он колебался, просто ему было неохота. Потом пожал плечами, повернулся и исчез в хижине. Осторожно ставя лапки след в след, котенок двинулся за ним. Я – тоже, в восторге и упоении от непредвиденного развития событий. Они были так прекрасны – мальчик и котенок, а я просто грязный чурбан. Наплевать, я давно утратил чувство собственного достоинства.

Я легко охватил взглядом немудреную обстановку. Крохотная комнатушка выходит на море, такая же маленькая кухонька – на камыши. Вытертые, почти потерявшие первоначальный цвет коврики на грубом сосновом полу. Надбитые остатки фарфорового сервиза аккуратно расставлены на деревянных полках. Два окошка распахнуты прямо на море. В углу – узкая лестница на чердак, там, наверно, спальня. Крыша в хижине пологая, пожалуй, на чердаке должно быть тесновато. Под лестницей шкаф, запертый на старую деревянную щеколду. На стене над лестницей висят через неравные промежутки фотографии в простых рамках. Бородатый мужчина с обветренным лицом. Портрет девушки. Рыбачья лодка. Лошадь-тяжеловоз.

Все черно-белые. И старые, ужасно старые.

Слабого огня в железной печурке вполне хватало – в хижине было тепло и уютно, как под пледом. Котенок улегся перед печкой и не сводил с меня глаз.

4

Колледж Всех Душ в Оксфорде (официальное название: Староста и Коллегия Душ Всех Праведных Людей, усопших в Университете Оксфорда) – один из самых богатых колледжей в Оксфорде. Основан 10 февраля 1438 года королем Генрихом VI и архиепископом Кентерберийским. Неудивительно, что Томас Томас там не потянул.