Страница 44 из 94
Нотариус платил хорошо: я получал шестьдесят пять франков в месяц, что радовало родителей. Мои взаимоотношения с тетушкой Аспазией не изменились. Я являлся к назначенному часу на воскресный кофе, но если работа в конторе не позволяла этого, она, похоже, не замечала моего отсутствия. Ей только не нравилось, когда я упоминал о мадемуазель Валентине, единственной дочери нотариуса. Импозантная персона с острым носом и пронзительными глазами. Она занялась хозяйством после смерти матери и вела его крепкой рукой. Она была лет на десять старше меня, но была столь строга и грубовата, что я считал ее ровесницей тетушки. Принципом мадемуазель Валентины было вести войну со всеми клерками отца.
Старший клерк, господин Сидон Хаентьес, невысокий добродушный и пугливый мужчина, заслышав ее шаги, начинал дрожать, как осина, а когда она входила в контору, едва не терял рассудок, начинал заикаться, ронял перо и, опустив голову, терпеливо выслушивал упреки и замечания. Чаще всего речь шла о чихательном порошке, следы которого она находила на белом мраморе коридора, ибо господин Хаентьес не мог обходиться без регулярной понюшки.
Больше трудностей вызывал господин Ипполит Борнав. Старый холостяк, каких французы обычно именуют «молодящийся красавчик». Всегда был тщательно выбрит. Тонкую ниточку усов обильно смазывал венгерской помадой. Одевался по последней моде, а лакированные туфли сверкали, как зеркала. Его истинное положение в конторе было трудно определить. Он не был клерком и, хотя учился праву, не стремился в нотариусы. Полагаю, он был юридическим советником, поскольку господин Брис редко принимал решение без предварительной консультации с ним. Всегда был вежлив, но у меня сложилось ощущение, что по натуре он насмешник. Он жил в Гелдмунте в богато обставленной квартире и никого у себя не принимал. Мадемуазель Валентина могла десять раз на дню входить в контору, и он десять раз вставал со стула и грациозно приветствовал ее, хотя лицо едва скрывало насмешку, что заставляло мадемуазель Валентину кипеть от внутренней ярости. Она никогда с ним не здоровалась, а вздергивала острый нос и принюхивалась, словно собака перед миской с едой.
Самого старого из служащих она превратила в настоящего мученика. Речь идет о Батисте Тиютсшевере, которого хозяин называл «Тиест», а остальные величали «Тюит». Он сидел в закутке и с утра до вечера занимался написанием актов и пополнением досье. Мадемуазель Валентина обращалась с ним, как с рабом, заставляла мыть коридор и лестницу, рубить дрова, таскать из подвала уголь и выполнять другие работы, унизительные для клерка. Бедный тип получал мизерную оплату, и если нотариус не повышал ему зарплату, то только потому, что его дочь противилась этому. Позже я узнал, что Тюит отсидел небольшой срок за мелкую кражу почтовых марок в одной фирме, где был курьером, и до сих пор ощущал последствия старого правонарушения. Он был уверен, что из-за этого он не мог найти лучшей работы.
Первые недели после моего назначения младшим клерком строгая дочь хозяина совершенно игнорировала меня. Словно я для нее не существовал. Это продолжалось до того дня, когда мною буквально овладел дьявол.
Она вошла в контору, где я находился вместе с господином Хаентьесом, который стоял у окна и смотрел на улицу. Вдруг я заметил медную коробку с нюхательной смесью, принадлежащую старшему клерку.
— Вы позволите сделать одну понюшку? — громко спросил я.
— Послушайте… что я могу сказать, — начал заикаться бедняга, — конечно, Хилдувард, пользуйтесь.
Мадемуазель Валентина повернулась и уставилась на меня, выпучив глаза.
Я взял коробку и втянул носом коричневый порошок.
— Хорошо пахнет, — сказал я, протянул ей коробку и сказал по-французски: — К вашим услугам, мадемуазель.
Она от изумления раскрыла рот. Ей понадобилась несколько минут, чтобы обрести дар речи.
— Наглый тип! — вскричала она. — Я пожалуюсь папе!
Она захлопнула за собой дверь с такой силой, что бронзовая защелка соскочила с петли.
Господин Брис не сделал мне ни малейшего замечания, но несколько дней не решался глянуть мне в лицо. Когда я рассказал об инциденте тетушке Аспазии, то впервые услышал, как она смеется.
— Ты предложил понюшку Валентине Брис! — воскликнула она. — Мальчик мой, это правда? Ну-ка расскажи мне снова и с самого начала. Никогда не слышала ничего подобного.
С тех пор я стал полным ничтожеством в глазах мадемуазель Валентины. Она обвиняла меня в том, что я мокрой обувью пачкаю мрамор, запрещала мне выходить в сад, иногда исподтишка грозила кулаком. Я пересказывал все своей тетушке, которая слушала меня с чуть извращенным удовольствием. Однажды, когда молодая мегера крикнула мне с верха лестницы, что я приношу в дом моль, гнездящуюся в моем старом пальто, тетушка купила мне за невероятные деньги английский плащ, какие в те времена носила лишь золотая молодежь.
А когда несколько дней подряд уличные мальчишки дергали за звонок, мадемуазель Валентина уверяла всех, что автором этих проделок был я и никто другой.
— Послушай, Вард, признай, что это ты, — умоляла меня тетушка.
— Конечно, это я, — солгал я.
И тетушка подарила мне два франка, но посоветовала не продолжать эти игры или возобновить их позже.
Однако никто не бывал так разъярен, как моя тетушка, когда в дверь звонили и убегали…
Прошли годы. В девятнадцать лет надо было тянуть жребий по поводу военной службы. Тюит выбрал меня в исповедники и после обещания хранить вечное молчание сообщил мне, что мадемуазель Валентина Брис ежедневно ставила маленькую свечку и молилась, чтобы я вытянул злополучный жребий. Я вытянул из барабана счастливый номер, освобождавший от службы. Но печальные события вскоре бросили тень на этот судьбоносный день. Моя мать простудилась и умерла. Отец, обезумев от горя, погибал на глазах. И стал одной из первых жертв эпидемии гриппа, которая безжалостно прошлась по стране в 1889 году. Я впал в отчаяние. Без тетушки Аспазии я бы бежал из города, чтобы наняться матросом на любое морское судно. Она, как смогла, утешила меня, посоветовала мне покинуть старый запущенный дом и снять комнату у каких-нибудь славных людей. Но вмешался Патетье. За короткое время он освободил свою спальню, отдав ее мне, а сам переехал в крохотную мансарду над кухней. Он был хорошим поваром и всегда отказывался от служанки. Чуть не под «военным давлением» мне пришлось обосноваться в цирюльне. За мной ухаживали и опекали так хорошо, что у меня начались счастливые и беззаботные дни.
У нас были все книги Габорио. Мы сожалели, что «отец» господина Лекока умер в раннем возрасте. Но у него появилось множество последователей, и мы с удовольствием читали новые книги. Родился герой нового типа. Проницательного сыщика в духе господина Лекока сменил хитроумный и вовсе не антипатичный преступник. Патетье очень понравился этот персонаж, но мне он был не по душе, поскольку я считал, что негодяй всегда остается негодяем.
— На самом деле так лучше, — подвел он итог нашей дискуссии, — я не хочу, чтобы ты стал бандитом, даже если ты научишься мистифицировать полицию и правосудие. Мечтаю видеть тебя великим сыщиком вроде господина Лекока, поскольку, Вард, у тебя есть задатки, большие задатки!
Никаких причин для подобных похвал не было, но я принимал их за чистую и звонкую монету.
Теперь настало время поговорить о брошенном жилище Ромбусбье. Кое-кто называл этот дом «Замком Ромбусбье». Он действительно выглядел таковым, несмотря на унылый, запущенный вид. С улицы были видны лишь домик привратника, где я провел юные годы, глухая стена и большой портик. Когда он был открыт, открывался вид на заросший травой двор, зеленый ковер у подножия высокого строгого здания с зарешеченными окнами, перед которым несло стражу чудовище из черного камня — получеловек, полулев. Мне было разрешено играть во дворе, но я никогда этого не делал, ибо смертельно боялся отвратительно стража, носившего странное имя Бусебо. Это имя было высечено готическими буквами на огромном камне-пьедестале. Высокое серое крыльцо вело к дубовой двери, обшитой железом. На ней красовался герб Ромбусбье. Я ничего не смыслю в геральдике, но меня поражало, что это были небольшие каравеллы, окружавшие гримасничающее лицо, очень похожее на Бусебо.