Солнцеворот

Не стало легче только принцессе. Кастилос сокрушался, что уничтожил в ней волшебство, а вот Роткир, наоборот, это волшебство в ней открыл. Было ли оно в ней на самом деле? Неважно. Не время.

— Слушай, а помнишь, тогда, в Варготосе, — сменил вдруг тон Роткир, — я порезался, а ты мне палец облизнула. Зачем ты это сделала?

Руки Ирабиль замерли. Она подняла на Роткира взгляд, чувствуя, что краснеет.

Что ему сказать? Что ответить, когда сама не может себе объяснить многих своих поступков, и этот, дурацкий, в первую очередь! Ах, если б Кастилос вернулся! Ну что ему, трудно, что ли? Ушел черт-те когда, а солнце, вон, закатится скоро. Левмир бы уже всех зверей в лесу перестрелял, а этот…

Река услышала мольбу принцессы — скрипнула дверь.

— Кас! — воскликнула Ирабиль, вскочив с табурета. Так быстро, что это вряд ли показалось Роткиру естественным. Но принцесса сейчас не могла думать о его чувствах — её чересчур одолели свои.

Она шагнула было навстречу Кастилосу, но, сделав шаг, замерла. А миг спустя рядом с ней оказался Роткир, напряженный, готовый к бою.

Потому что в дом вошел не Кастилос.

— Пришла-таки, Солнышко? — улыбалась старушка, возясь в дверном проеме. — И друженьку привела? Ну и правильно, нечего по лесам-то шастать. Время нынче дурное, ох, скверное время! Отродясь, сколь живу, такого не видела. Раньше-то от рассвета до заката не покладая рук трудишься, а нынче и ночку прихватишь, да и той не достаёт. Кушать готовите? Ой, без мясца-то не дело…

— Кастилос на охоту пошел, — брякнула Ирабиль, и её тут же толкнул Роткир.

Повернувшись, она встретила его взгляд. Изумление, остережение. Вспомнила, что Роткир-то старушку не видел. Он тогда уснул.

— На охоту? — фыркнула старушка, вешая на крючок у двери свою непонятную накидку. — Ох, и наохотится он там. Давно ушел-то, добытчик? С рассвету, поди, бродит, стыдно нос домой показать. Ох, беда, детки, беда с вами. Никаких сил не напасешься. Ну, дай-ка я уж сделаю, да побегу, работы ещё — начать да кончить. Чтоб вам потом было, где брать…

Она бормотала и бормотала. То, казалось, обращалась к принцессе, то просто бубнила себе под нос. Как и той ночью, говор старушки зачаровывал. Будто река журчала, или шептались деревья на ветру. Под верхней одеждой у нее оказалось чистое белое платье-сарафан с ярко-красными узорами.

— Вы, мамаша, простите великодушно, кем будете? — подал голос Роткир. Он поглядывал в угол, где лежало оружие: его короткий меч и огромный меч Кастилоса. Прикидывал, успеет ли добраться. Ирабиль вдруг ему позавидовала: уж он-то наверняка чувствует, вампир перед ним или человек.

— А ты, покуда не напакостил, прощения не проси, впрок не напросишься, — отмахнулась от него старушка и уселась за…

Ирабиль ахнула. В углу, где только что не было ничего, кроме лишней табуретки, появилось… Что-то. Что-то такое, что заставило принцессу, наивно полагавшую, что уж она-то людей знает, ощутить себя гостьей в чужом мире. Устройство состояло из деревянных рамок, ниток, палок, подвешенных на веревках, и на первый взгляд представляло собой беспорядочное нагромождение. Однако стоило старушке усесться на табуретку, вся эта груда начала шевелиться. Старушка ловко бросала деревянные челночки на натянутые белые нитки, постукивала какой-то рамой, нажимала ногами на доски снизу, и на колени ей, будто по волшебству, сползало сотворяемое из отдельных нитей белоснежное полотно.

— Не, это, конечно, сильно, — заговорил невозмутимый Роткир. — Ткацкий станок и украсть-то непросто, чтоб никто не заметил, а уж принести за пазухой, да поставить — это и вовсе низкий поклон. Только вы, бабуля, правильно заметить изволили: время тяжелое, все друг друга режут почем зря. Так что вы б назвались, что ли, да объяснили, какого рожна вам надо.

— Это её дом, — прошипела Ирабиль, в свою очередь толкая Роткира локтем. — Это она меня сюда привела!

— А! — Роткир и не подумал смущаться. — Ну, так бы и сказали. Другой расклад, тогда уж сидите себе, тките на здоровье. Мы вам тут не помешаем?

И, поскольку старушка молчала, сосредоточенно хмурясь на свою работу, Роткир тем же тоном продолжил:

— Хотя если по уму раскидать, то Эмкири-то наш парень почикал, а дом — ейный был. Так что чей он теперь — это вопрос, конечно. Решаемый, так-то. Но и решить по-всякому можно. Вы б глянули хоть, а то я обидчивый, а как обижусь — резкий, того гляди пырну. Потом каюсь, конечно, рыдаю, аж по карманам шарить тяжело становится, ну да уж сделанного не воротишь.

Ирабиль хотела вмешаться, но ощутила, как Роткир крепко сжал её ладонь, и замолчала. Он знал, что делает, и головы не терял. Да и сама Ирабиль понимала: Роткир пытается «прощупать» старушку, найти её слабину, найти границы её силы, понять, кто она. Так же он вел себя с ней и Кастилосом, когда вел к графу в гости. Так он жил, так понимал жизнь, и понимал куда лучше неё, принцессы, которая тринадцать лет прожила в роскоши, на всем готовом.

Старушка вдруг остановилась и уставилась на Роткира, ткнула в его сторону сухоньким пальцем.

— Ты! Знаешь про дурака?

— А то ж, — не растерялся Роткир. — Вам про какого любопытно? Был у нас на киче один, барона обокрал и пошел тут же рядом на рынок торговать. Стражники, говорят, час стояли у прилавка, слушали, как товар нахваливает, и рыдали. Так до него и не дошло, где ошибся, на судьбину всё жаловался.

Вернувшись к работе, старушка заговорила. Речь её постукиваниями станка делилась на ровные ритмичные доли. Казалось, она читает стихотворение или поёт песню:

— Жил да был один дурак. И нашел он однажды меч. Шёл-шёл привычной дорогой, смотрит — меч. Обрадовался дурак, взял меч домой, на стенку повесил, да всё любовался. Так и помер.

А был другой дурак. Тоже меч нашел. Давай им хлеб резать — неудобно. Мясо — несподручно. Свистульку вырезать хотел — порезался. Разозлился дурак, пошел к кузнецу и говорит: обточи ты мне эту железяку дурацкую! Кузнец посмотрел, говорит: и впрямь, дурацкая, коль дураку досталась. Взял, да сделал нож из меча. Побежал дурак домой довольный — свистульки резать, да хлеб кромсать.

А то ещё третий был. Нашел меч, да сходу и порезался. Эх, говорит, плохой меч! И я дурак. Вырыл яму, бросил туда меч, сам рядом лег и орёт: заройте, мол. А народ ходит, посмеивается. А дурак плачет.

Вот видишь, ребенок, дар-то у тебя с рождения. А ты им и не пользовался толком, так, крал его у себя по капельке, когда нужно было. А тут-то тебе целиком его показали, ты и упужался, с виду храбришься, а сам так и думаешь, где б кузнеца сыскать.

А ты, Солнышко? Был у тебя дар, ты и радовалась, горя не знала, всё забавлялась, да любовалась, и пред другими хвастала. А как забрали, так и заплакала, закручинилась. Того не понимаешь, что если б не забрали — и померла бы, не проснулась. Время трудное пришло, никто уж ничего не дарит, всё самим брать приходится, а возьмет лишь тот, кто знает и умеет, у кого руки выдержат.

А дружочек ваш, что в яме рыдает? Вот собрались у меня три дурака, один другого краше, сидят, уразуметь не могут, почему трава зеленая. Говорят иные: пущай себе помрут, раз дурачьё. А я — тоже дура, всё надеюсь, надеюсь чего-то…

Говоря, старушка закончила ткать и принялась шить. Руки её двигались медленно, а ткань, казалось, превратилась в свет. Она переливалась в сморщенных руках, теряла форму, струилась и перетекала. И мерный голос старушки, и эта игра света погрузили принцессу в странное состояние. Она позабыла, как дышать, замерла и всё глядела, глядела на свет, который будто пытался напомнить о чём-то важном, но сокрытом за тонкой завесой тьмы.

— Подь сюды, Солнце мое ясное, — проворковала старушка. — Вот тебе подобающее одеяние. Сейчас примерь — большим покажется, а как час придёт — так впору станет.

Ноги принцессы сами понесли её к старушке. Та встала, взмахнула руками, и принцессу накрыло золотое сияющее облако. Она судорожно вздохнула, подняла руки, опустила и посмотрела на себя, наклонив голову. Рыжие волосы огненными завитками лежали на ослепительно-белом платье. Оно казалось сотканным из облаков и снега, из света и воздуха. А присмотреться — нитки, и каждую видно. В узоры сплетаются, за которыми пока проследишь — состаришься, больно замысловатая вязь. Лучше сморгнуть — тогда вновь свет, вновь облако. А под этим великолепием Ирабиль ощутила себя — маленькую и съежившуюся.