Страница 7 из 76
— Хорошо, — Чалышев вскочил в седло.
«Ишь, скупой на слова», — одобрительно подумал об Алдажаре Корнев. Махмут побежал зануздывать лошадь бородатого казачины. А день уже заметно угасал. Солнце скрылось за белесую пелену, накатывающую со стороны гор.
Спустя полтора года
Прошло около полутора лет после того, как ушел за кордон полковник Сидоров. За это время уже выгорела один раз от лютой жары степь: за лето ни дождичка, вместо дождей пыльные бури. Они налетали внезапно, часто и с разных сторон. Осенью было не лучше. Земля под снег ушла сухой, а после снег начисто сдуло ветрами, унесло к горам, наставив там заструги.
Но следующей весной зато снега вернулись в степь талыми водами. От них, как от хорошей опары поднимается квашня, поднялись в рост человека травы и затопили все кругом. Начала меняться жизнь. Хотя все еще была неустроенная и голодная, полная тревожными, как ночной волчий вой, слухами. Еще рыскали по Семиречью всякие банды. Они налетали так же внезапно, как пыльные бури, и так же внезапно исчезали, оставляя после себя то лежавшего навзничь комбедовца, то сожженный сельсовет, то след от угнанной отары. Даже в самом Джаркенте редкая ночь проходила спокойно, без стрельбы.
Наступил июнь. Душными полднями, когда возле дувалов исчезали, будто провалились куда-то, тени и все кругом, раскалясь добела, слепило глаза, когда ущербленный серп полумесяца на крыше древней мечети сверкал, как второе солнце, на улицах города трудно было встретить человека.
Старый Ходжаке в такое время любил полежать в саду на ватном одеяле у арычка. Но сегодня уже давно постелила ему Магрипа на привычном месте, а он все продолжал бродить то по двору, то по саду: где подпорку под веткой переставит, где листья в кучу сметет.
— Ходжаке, а Ходжаке! — в который уже раз окликает его Магрипа. — Чего по жаре ходишь? Испечься захотел.
Старик в ответ недовольно сует острыми, выпирающими, как верблюжьи горбы, лопатками и молчит. На глаза ему попадается спрятанный за дверную притолку мастерок. Он ногтем соскребает приставшую к нему глину и после некоторого раздумья идет к арычку, пересекающему двор, отводит от него маленький — ручеек, направляет ручеек к заполненной глиной ямке и принимается катать продолговатые, похожие на бобы колобки.
Скатав колобок, критически оглядывает его, щуря выцветшие, как бы сбрызнутые влагой глаза, и укладывает свое изделие в выбоины наверху дувала. А то, ловко орудуя мастерком, подцепляет бесформенные куски глины и одним взмахом всаживает в выщербленные места. Так он работает до тех пор, пока рядом не останавливается русский парень. Он явно изнывает от жары. Расстегнутый ворот белой косоворотки у него обвис сырой тряпкой, жилистая, очень крепкая шея лоснится от пота. На парне синие галифе из тонкого сукна, старательно начищенные сапоги, в складках которых уже нашла себе уютное местечко мелкая, похожая на ржаную муку дорожная пыль. Это сотрудник ЧК Алексей Сиверцев Увидев старика, он удивленно вытаращил глаза и спросил:
— Вы зачем, аксакал, в такую жару работаете? — Затем он оглядел дувал, провел тыльной стороной ладони через весь лоб и улыбнулся. На щеках у него и на подбородке задрожали малоприметные ямочки. И все в этом парне стало вдруг ясным, простым. Он как бы весь оказался на виду. И в то же время в горделивой его осанке, во взгляде угадывалась такая внутренняя сила, которая должна обязательно удивить когда-нибудь чем-то совершенно необычным.
Ходжамьяр усмехнулся, шагнул ближе к дувалу и спросил:
— Почему не можешь, Алеша, научиться какие слова надо говорить, если человек занят делом?
— А какие, ата?
— Можно сказать, бог помогай, можно ассалаумагалейкум.
— Все одно тяжело и после таких слов в эдаком пекле с дувалом возиться.
— Совсем не тяжело. Это же мой теперь дом, и сад мой, и дувал. Все мое, все советская власть дала Ходжамьяру. Теперь не могу без дела сидеть. Даже спать теперь не могу. Ночью лежу, насыбай из шакши таскаю, а сам думаю: как это? У бедняка Ходжамьяра и вдруг дом? Не шайтан ли подстроил все? Не сон ли это? Вдруг все назад вернется. Только подумаю так, а сон и убежит от меня, как джайран от охотника. Тогда я в сад выйду, дувал рукой потрогаю — есть дувал. Сад, дом есть. Слава аллаху, подумаю, не шайтан подстроил и не сон это, — старик со значением подмигнул и, притворно вздохнув, добавил: — Оказывается, хозяином тоже нелегко быть, Алеша, а я и не знал этого.
— А вы верните дом и сад Токсамбаю. И снова в батраки к нему. Сразу будет легче, — в тон старику предложил парень.
— Тебе, Алеша, тоже нелегко в жару ходить, а ходишь, — хитро прищурил один глаз Ходжамьяр и показал корешки зубов, щелявых, изъеденных до корней.
— Я-то? — смутился парень.
— Гляди, — старик обвел вокруг рукой, — ты один на всю улицу. О тебе и говорю, значит.
— В горсовет шел. Вас увидел и остановился.
В горле у Ходжамьяра что-то запищало. Он всплеснул руками и привалился к дувалу. Плечи у него запрыгали. Когда насмеялся досыта, оттер рукавом слезы, застлавшие глаза, и сказал:
— Горсовет против дома, где живешь, стоит. Оба они в том конце, а ты в этом. Может, не на старом месте горсовет. Переехал?
Сиверцев носком сапога принялся копать ямку в дувале.
— На старом.
— Тогда ты заболел от жары, пожалуй, и спутал дорогу. Доктора бы надо скорее звать, лекарство бы скорее пить, — старик прищурил второй глаз, — пока ты мне дувал не разбил совсем, да ушла доктор, Алеша, — показал он на крайнее окно дома. — Видишь, закрыто.
— Вижу. А куда она ушла? — спросил как бы между прочим Сиверцев.
— Не знаю, — пожал плечами Ходжамьяр и положил на дувал мастерок. — Скоро, думаю, вернется. А тебе давно за нее хотел большой рахмет сказать. Правильный совет дал, чтобы у меня ее поселили. Дом вон какой большой, пускай живет. Старухе моей веселее, мне веселее. Где заболит, докторша сразу лечит. Ой-бой, как лечит хорошо.
— Хорошо лечит? — переспросил Сиверцев, удивленно вскинув брови. Переспросил, чтобы еще раз услышать, какой хороший доктор медицинская сестра Маша Грачева.
Старик обиделся:
— Почему не веришь Ходжамьяру? Разве Ходжамьяр слова на ветер бросает?
— Верю, ата, — Сиверцев отвел взгляд от прикрытого ставней окна, вытер ладонью шею.
«Хорошо лечит!» — Он вдруг подумал, что когда-то не замечал Машу, и это показалось почему-то неправдоподобным. Вернее замечаль-то он ее замечал всегда, но встречи с ней его не волновали так, как сейчас. Он не ждал их, не думал постоянно о них, хотя больше года служил с Машей в одной части. За это время не раз они оказывались рядом в боях, не раз одна и та же пуля разыскивала их обоих и не находила. А три месяца назад, встретившись после долгой разлуки, они случайно задержались ночью на скамейке возле этого самого дома. Над головами плыли звезды, Млечный Путь походил на распущенную косу. «У Маши такая же, — подумалось ему неожиданно, — и она ее кивком головы забрасывает за спину».
— Вон, Алеша, смотри! Звездочка покатилась!
— Та-то.
— Ага. Вон еще. Да не там, сюда гляди, — и Маша взяла его за плечи, повернула. — Сюда. — А голос у нее почему-то осекся.
От теплых девичьих рук кинуло в жар, перехватило дыханье, и он придвинулся к девушке, заглянул в мерцающие глаза. Когда заглянул, сразу вспомнил, какие они ласковые, какие в них теплятся коричневые крапинки у самых зрачков. И все другое вспомнил тогда и понял вдруг, что без Маши ему было бы труднее прожить тот год. Просто невозможно даже было бы прожить его.
А позже Маша уронила лицо в ладони и тихо сказала ему:
— Ведь и я, Алешенька, тоже давно тебя…
Это было в тот же вечер. Нет, не в тот, потому что на востоке уже всходило солнце, и, следовательно, это было утром следующего дня.
Теперь Маша живет в доме Ходжамьяра. Через считанные часы она уедет на курсы в Верный. Ему тоже предстоит поездка, только в другую сторону — за кордон.