Игра в «Потрошителя»

Согнувшись, Миллер побежал направо: положение, в котором лежал Аттила, наталкивало на мысль, что удар был нанесен слева, где, очевидно, и таится враг. Добрался до ближайшей выгородки, встал на одно колено, прижался спиной к парусине и осмотрел поле сражения, обдумывая следующий шаг. Проверять отсек за отсеком было бы до крайности неосторожно: это отнимет слишком много времени и нельзя будет сразу стрелять на поражение — Волк может ждать его за любой перегородкой, прикрываясь Индианой как щитом. С Аттилой он бы себя чувствовал уверенно, пес по запаху вывел бы его на людей. Миллер, планируя вторжение в Вайнхейвен, просчитал множество факторов риска, но и представить себе не мог, что сразу лишится своего верного друга.

Он впервые пожалел о решении встретиться с убийцей один на один. Педро Аларкон много раз предупреждал, что самомнение его погубит. Несколько бесконечных минут он ждал, прислушиваясь к каждому звуку, к малейшему шороху в жуткой тишине подвала. Нужно было взглянуть на часы, узнать, сколько осталось до полуночи, но Миллер не мог отвернуть рукав толстовки и обнажить циферблат: цифры на нем сверкнут в полумраке, словно зеленый маяк. Он решил пробраться к крайней стене, подальше от Волка, который, должно быть, засел где-то рядом с лестницей, там, откуда стрелял в Аттилу, а потом выманить его из укрытия. Миллер был уверен в меткости своей стрельбы, ему ничего не стоит попасть с двадцати метров из глока в движущуюся цель, даже в очках с плохой видимостью. Он всегда стрелял хорошо, у него был верный глаз и твердая рука; выйдя в отставку, регулярно ходил в тир, словно предугадывая, что когда-нибудь ему снова понадобится это умение.

Миллер заскользил вперед, прижавшись к парусине, сознавая, что он мог ошибиться и враг поджидает в одном из отсеков, готовый выстрелить в спину, но ничего лучшего в голову не пришло. Он продвигался так быстро и осторожно, как позволял протез; через каждые два или три шага останавливался и выжидал, напрягая все чувства. Миллер постарался не думать об Индиане и об Аттиле, полностью сосредоточившись на движении: он вспотел от выброса адреналина, лицо горело от ваксы, ремни, которыми крепились очки и фонарь, сдавливали голову, но ладони оставались сухими. Солдат полностью владел собой и своим оружием.

Райан Миллер продвинулся на девять метров, когда различил в дальнем конце подвала сильное мерцающее сияние, природу которого определить не смог. Он сдвинул очки на лоб, потому что свет сквозь них виделся расплывчато, и часто заморгал, чтобы скорее привыкли глаза. Через мгновение он понял, что предстало перед ним, и хриплый, утробный крик вырвался из глубин его существа. Вдали, на фоне всепоглощающей темноты, горели свечи, поставленные в круг, и их дрожащие огоньки освещали распятое тело. Руки привязаны к поперечной балке, которую поддерживала опора; голова свешивалась на грудь. Миллер узнал золотые локоны: то была Индиана. Забыв о предосторожности, солдат помчался к ней.

«Морской котик» не почувствовал, как первая пуля вошла ему в грудь, пробежал несколько шагов и только потом рухнул на колени. Вторая пуля попала в голову.

Ты меня слышишь, Индиана? Я — Гэри Брунсвик, твой Гэри. Ты еще дышишь: посмотри на меня. Я здесь, у твоих ног, как и все время с прошлого года, когда я увидел тебя в первый раз. Даже сейчас, в агонии, ты такая красивая… Шелковая рубашка тебе очень идет: легкая, элегантная, эротичная. Келлер подарил тебе ее, чтобы заниматься любовью, а я надел ее на тебя, чтобы ты искупила свои грехи.

Если ты поднимешь голову, увидишь своего солдата. Он — та куча на полу, которую я подсвечиваю фонариком. Собака упала дальше, у самой лестницы, ты отсюда не увидишь ее; электрический разряд оказался смертельным, тайзер в один миг покончил с этим жутким зверем. Солдата почти не видно, он одет в черное. Ты можешь его различить? Не важно, он уже не помешает нашей любви. Она трагична, Индиана, а могла бы быть сказочной, если бы ты на нее ответила. За эту неделю, проведенную вместе, мы узнали друг друга не хуже, чем старая супружеская пара. Я дал тебе возможность полностью выслушать мою историю; знаю, ты меня понимаешь: я должен был отомстить за ребенка Антона Фаркаша и за подростка Ли Гэлеспи. Это был мой долг, моральный долг, совершенно необходимый.

Ты знаешь, что уже три недели у меня не болит голова? Можно сказать, что твое лечение в конце концов принесло свои плоды, но есть и другой фактор, который нельзя сбрасывать со счетов: я освободился от бремени мести. Эту ответственность я пронес через годы, представь себе, как это повредило моей нервной системе. Эта ужасная мигрень, которую ты знаешь, как никто, началась, когда я стал планировать свою миссию. Казни приводили меня в восторг, я чувствовал облегчение, эйфорию, у меня вырастали крылья, но через несколько часов начиналась мигрень, и я думал, что эта боль меня доконает. Полагаю, теперь, покончив со всеми, я излечился.

Признаюсь, я не ожидал гостей так скоро — Аманда умнее, чем я считал. Меня не удивляет, что солдат пришел один: он думал, что с легкостью одолеет меня, и хотел отличиться, выручая даму из беды. Когда сюда явится твой бывший муж со стадом бездарностей, я буду уже далеко. Они по-прежнему будут искать Антона Фаркаша, но в какой-то момент Аманда догадается, что Волк — это Гэри Брунсвик. Она наблюдательная: опознала Кэрол Андеруотер по фотографии того времени, когда я был Ли Гэлеспи; думаю, она не выбросит из головы эти фотографии, в конце концов сложит два и два и поймет, что Кэрол Андеруотер — то же, что Гэри Брунсвик, приятель, с которым она играла в шахматы по Интернету.

Повторяю тебе, Инди, то, что говорил вчера: исполнив свою миссию, восстановив справедливость, я рассказал бы тебе всю правду, объяснил бы, что твоя подруга Кэрол и твой самый преданный клиент Гэри Брунсвик — одно лицо; что имя, данное ему при рождении, — Антон Фаркаш и что в любом образе, мужском или женском, будь то Андеруотер, Фаркаш, Гэлеспи или Брунсвик, я любил бы тебя одинаково сильно, если бы ты позволила. Я мечтал поехать с тобой в Коста-Рику. Это гостеприимный край, теплый и мирный, мы были бы там счастливы, могли бы купить маленькую гостиницу на побережье и жить за счет туризма. Я предложил тебе больше любви, чем все мужчины, какие были у тебя за твои тридцать три года. Вот это да! Я только что сообразил, что ты — в возрасте Иисуса Христа. Я не думал об этом — так получилось случайно. Почему ты отвергла меня, Инди? Ты заставила меня страдать, унизила меня. Я хотел быть мужчиной твоей жизни, но должен был смириться с тем, что принесу тебе смерть.

Осталось недолго до полуночи, когда закончатся твои мучения, Инди: всего две минуты. Эта смерть должна быть медленной, но, поскольку нам некогда ждать, мы спешим, я помогу тебе умереть, хотя ты знаешь, как мне дурно от вида крови. Никто не скажет, будто я — кровавый убийца. Я бы хотел избавить тебя от этих двух минут, но луна определяет точное время казни. Это произойдет быстро, выстрел в сердце, я не собираюсь втыкать тебе под ребра копье, как делали римляне, когда осужденный никак не хотел умирать на кресте…

_____

Райан Миллер вернулся к жизни, почувствовав, как Аттила лижет ему лицо. Пес получил разряд тайзера, спустившись с последней ступеньки лестницы, возле которой его поджидал Брунсвик. Пару минут он был без сознания, еще пару минут совершенно парализован, еще какое-то время понадобилось ему, чтобы с трудом подняться, сбросить с себя оцепенение, вызванное ударом тока, и вспомнить, где он находится. Тогда сработал самый важный для собаки инстинкт: преданность хозяину. Очки остались лежать на полу, но нюх привел его к поверженному другу. Миллер почувствовал, как Аттила толкает его головой, пытаясь пробудить к жизни, и открыл глаза: все расплывалось перед ним, но в памяти осталось последнее, что он видел перед тем, как упасть: Индиана, распятая на кресте.

Вот уже пять лет с тех пор, как он вернулся с войны, Миллер не испытывал потребности прибегать к той необычайной внутренней силе, которая позволила ему стать «морским котиком». Самая мощная мышца — сердце, он это усвоил в ту адскую неделю тренировок. Страха не было, только ясное осознание происходящего. Рана на голове — поверхностная, иначе я бы уже умер, подумал он, но вот попадание в грудь — серьезное. Тут никакой турникет не поможет, я, похоже, спекся. Он отрешился от боли, от крови, текущей из раны, сбросил с себя невыносимую слабость, зовущую отдохнуть, отдаться неге, как некогда в объятиях Индианы после любви. «Погоди немного», — сказал он смерти, отстраняя ее. Подталкиваемый собакой, приподнялся на локтях, стал шарить в поисках пистолета, но не мог его найти: наверное, выронил, когда падал; ладно, времени нет. Рукавом отер кровь со лба и в пятнадцати метрах от себя увидел сцену Голгофы, которая уже и так запечатлелась на сетчатке. У креста стоял человек, которого Миллер не знал.