Ушли, чтобы остаться

Отказалась идти в кинозал, осталась в комнате и постаралась вспомнить лицо Коли, но коварная память сохранила лишь незначительные мелочи, вроде оттопыренных ушей мужа, родинку у виска, волосы ежиком, еще как удрали со свадьбы от шумного застолья, долго целовались в парке, пока не задержал милиционер, потребовал документы, но паспорт со свидетельством о браке остался в пиджаке, в кафе, пришлось шагать в отделение, писать объяснение, обещать больше не нарушать общественный порядок… «Жаль, нет ни одного снимка Коли, иначе бы сделала портрет… А до загса знакомы были всего ничего, прожили чуть больше месяца…»

За окнами по-прежнему шумели сосны, доносилась приглушенная музыка то ли с экрана, то ли из фойе клуба, где шли танцы.

«Фролова! Ее фамилия Фролова! – резко подняла с подушки голову Кира Петровна. – А зовут Клава, Клавдия! Завтра же отправлюсь в Осинки, впрочем, в письме говорилось о доме путевого обходчика, а это не в поселке, а по железнодорожной линии…»

На станцию Киру Петровну довез знакомый автобус, далее, как советовала официантка, двинулась по шпалам – попыталась делать широкие шаги, переступать шпалы, но вскоре стала уставать.

Минуло не так уж много времени, когда показались дом в три окна, засматривающийся в небо, у сруба колодца «журавль» – на одном конце для груза старый утюг, с другого свисала цепь с ведром.

«За прошедшие с получения письма годы многое могло измениться, хозяйка сменила место жительства… – Кира Петровна одолела пару ступенек, собралась постучать в дверь, но вместо этого без сил опустилась на невысокое крылечко. – Видимо, шла напрасно…»

– Отчего на солнцепеке маетесь? Заходите – дверь открыта, запираться не от кого.

Кира Петровна обернулась на голос и увидела женщину в косынке с выгоревшими узорами, с лопатой в руке.

– Мне… мне нужна Фролова, – несмело произнесла Кира Петровна и услышала в ответ:

– Я Фролова. Так заходите, на пороге какой уж разговор.

– Мне узнать…

– Знаю, зачем пришли, – перебила хозяйка дома при дороге. – Давненько ожидала, почитай с сорок пятого года, как пригласила. Понимала, что всякие дела удерживают, да и не близко до нас. Сразу узнала по карточке, только там вы куда моложе.

Дверь на самом деле была не на запоре, и, переступив порог, Кира Петровна окунулась в прохладу. Когда глаза привыкли к полумраку, хозяйка протянула поблекшую фотографию девушки в открытом сарафане, в панамке, с челкой на лбу.

– Коля карточку хранил, а я продолжила, – сказала хозяйка.

Следом за фото перед Кирой Петровной лег воинский билет, где Николай был запечатлен на маленькой фотографии, залепленной фиолетовой печатью.

– Все собирался вам отписать, что не в плену и ранен, только не успел, да и руки не слушались, под немцами жили почти год, через фронт письмо не отослать…

Кира Петровна не отрываясь смотрела на мужа – волосы у старшего лейтенанта были непривычно темными, выглядел старше своих двадцати лет…

…Он не вошел в дом путевого обходчика, а ввалился, тут же осев на пол. Клава с матерью бросились к раненому, который был без памяти, гимнастерка на груди намокла, на лбу спеклась кровь. С трудом подняли, уложили на кровать, разжали зубы, влили в рот из ковша воду.

Придя в себя, незнакомец спросил:

– Немцы далеко?

– В Осинках стоят, от нас почитай пять верст! – успокоила мать, Клава добавила:

– Лишь разок заглядывали, когда рельсы проверяли, бог миловал.

Стоило раздеть раненого, как он вновь потерял сознание.

Женщины расторопно разорвали на полосы простыню, достали все имеющиеся медикаменты – пузырек йода, жаропонижающие таблетки, порошки от головной боли и желудка.

Гимнастерку с петлицами и кубиками решили сжечь в печи, так же поступить с галифе: немцы могли посетить дом, увидеть военную форму и понять, что в жару лежит не железнодорожник. А воинский билет и карточку улыбчивой девушки спрятали за иконами божницы…

…– Еще у Николая был револьвер, но я его партизанам отдала, они заходили не часто, чтобы немцев не навести. А документ и карточку сохранила.

Кира Петровна благодарно кивнула, накрыла ладонью воинский билет.

В тишине, отбивая секунды, размеренно стучал маятник ходиков, которые на стене с безразличием гнали время. Неожиданно дом вздрогнул, на комоде качнулась вазочка с искусственными цветами, в буфете задребезжала посуда, в окнах прозвенели стекла.

– Минский прошел, – пояснила хозяйка. – Скорый, никогда не опаздывает, следом ждать с юга, из Крыма. Одно плохо: сор из окон выбрасывают, приходится убирать.

– А где… – Кира Петровна не договорила.

Фролова все поняла:

– Идемте.

Они вышли на солнцепек. У колодца свернули на огород, миновали делянки с картофельными кустами, подошли к сбитому из досок со звездой на вершине ромбику с табличкой:

Перед бесхитростным памятником на холмике росли цветы на длинных стеблях, в жаркий день они выглядели сонными, завидующими прохладе подступающего леса.

Словно догадавшись, о чем подумала гостья, хозяйка сказала:

– Не уважают цветы теплынь, оживут под вечер. Коль долго не дождит, поливаю, чтоб не завяли. Памятник каждую весну подкрашиваю…

…В разгар зимней круговерти Николай стал кашлять кровью, ослаб, не мог без посторонней помощи подняться, пожаловался на резкую боль в груди, где никак не заживала рана.

– Поменьше разговаривай, вредно для тебя это, – посоветовала Клава.

Николай выпростал из-под одеяла горячую руку, слабо сжал локоть Клавы.

– Очень подвел тебя с матерью: пытались на ноги поставить, а я… – попытался улыбнуться, но улыбка вышла вымученной. – Обещай, что закончишь девятилетку, поступишь в техникум или училище – не век же с матерью быть обходчицей…

– Отчего ни разу жену не вспоминаешь? – перебила Клава, наконец-то решившись на трудный разговор.

Николай отвел взгляд:

– Слишком мало с ней прожил, чуть больше весны и начало лета.

– Все же не чужая, а жена.

– Освободят район, непременно напишу.

– И про нас с тобой?

Николай долго молчал – то ли набирался сил, то ли размышлял, потом стал рассказывать, как ездил за Полярный круг на студенческую практику, ел в стойбищах строганину, пять раз смотрел фильм «Волга-Волга», стоял в футбольной игре на воротах и пропустил лишь один мяч, соорудил во дворе турник, чтобы наращивать мускулы…

Клава слушала и сокрушалась: с Николая не сходила болезненная бледность – лицо стало почти прозрачным, глаза глубоко запали, нос, скулы обострились: «Доктор нужен, только где его нынче взять: у партизан лишь ветеринар. Берегут старшего лейтенанта – рельсы со шпалами рушат далеко от нас, чтобы вражины не нагрянули, Колю не нашли…»

… – Все годы здесь безвыездно проживаете? – спросила Кира Петровна, и Фролова кивнула.

Кира Петровна не отрываясь смотрела на могилу, затем присела на корточки, коснулась рукой цветов, разгладила лепестки.

– Когда отмучился и надо было хоронить, решила не везти в село на погост, предать земле возле дома, где провел последние дни. К тому же не на чем было везти в Осинки, еще опасно – немцы могли прознать, что это красный командир, кого прятали, как могли лечили, тогда бы несдобровать…

Кира Петровна не слушала, что говорит Фролова, думала о своем: «Странно, что Коля для меня остался молодым, я теперь намного его старше… Наверное, всегда буду вспоминать его веселым, лопоухим, корпящим по ночам над дипломом…»

Клавдия вспоминала иное – мерзлую, неподатливую землю, которую пришлось долбить ломом, выгребать лопатой, готовя могилу для самого дорогого человека.

– Коля все собирался отписать вам, да не пришлось – рука карандаш не держала, да и фронт не позволял письмо отослать. Я уж после за Колю написала, только ответа не дождалась, решила, что затерялась весточка или ваш адрес изменился, – Фролова поправила выбившуюся из платка прядь. – Идемте в дом, не то напечет, в полдень самая жара.