Страница 39 из 47
Увидев, как Микитыч свернул к «Бабьим слезам», первой вскрикнула его высохшая к старости жена: она не пыталась удержать мужа, вскрикнула по привычке, за ней заголосили другие женщины:
– Креста на вас нет! Совесть совсем утеряли!
– Дом и семья у тебя на последнем месте, на первом выпивка!
– Чтоб Фроське сказиться!
Бригада не обращала на крики внимания. Каждый рыбак здоровался с гостеприимно распахнувшей двери закусочной буфетчицей: дородная, будто поднявшаяся на дрожжах, Фрося стояла у порога, сложив на пышной груди холеные руки.
– Здорово, корчмариха! – Микитыч сощурился, ткнул Фросю пальцем в бок – Ишь, какие телеса наела!
– Разве плохо? Бабы завидуют, мужики облизываются! – грудным басом рассмеялась Фрося.
Микитыч оглянулся на пробивающуюся через заслон женщин бригаду. На дороге, точно одеревенев, оставался один Кирилл. Парень переминался с ноги на ногу и не сводил виноватого взгляда с Клавы, в чьих глазах был не укор, а удивление.
«Извини, – без слов оправдывался парень. – Не могу товарищей бросить, куда они – туда и я, коль не пойду – нанесу обиду…» – «А как же я? – спрашивала Клава. – Вспомни, как обещал всегда вместе быть…» – «Помню, только бригада не поймет, коль покину ее…» – «Выходит бригада дороже меня?..»
Кирилл кусал губу. Он был не в силах оставить Клаву у забегаловки, в то же время не мог пойти против бригады.
Неожиданно на плечо молодого рыбака легла рука Микитыча. Щуря серый глаз, бригадир прятал в уголках щербатого рта усмешку.
– Зачем жинку на ветру студишь? Пришла, внимание оказала, а ты с ней в гляделки играешь, – старик обернулся к Клаве: – На столе от свадьбы осталось чего? В смысле грибков или пирога с луком? Коль не подмели все вчистую – зайду завтра, ежели не прогонишь.
– Милости просим! – заторопилась Клава, еще не веря, что Кирилла не уведут в проклятые рыбачками «Бабьи слезы». Боясь, что бригадир передумает отдавать ей мужа, схватила Кирилла за руку и повела к мостку через топкий ерик.
Микитыч дождался, чтоб молодожены скрылись за тополями, и с опозданием заметил среди женщин свою жену, которая придерживала концы головного платка и поджимала губы. Старик всмотрелся и удивился, что время не тронуло глаза его старухи, они по-прежнему глубоки и бездонны, как море. Впервые Микитыч обратил внимание на льющуюся из глаз жены ласковость сорок с лишним лет тому назад на свадьбе. Послушный крикам «горько!», наклонялся, притрагивался к испуганно дрожащим губам под взглядом доверчивых синих глаз. Вспомнилось, что жена постоянно встречает у причала, вначале приходила одна, затем на сносях, потом с двумя детьми.
– Пошли до дому, – сказал Микитыч и вразвалку двинулся к поселку.
А рыбаки и умолкнувшие женщины оторопело, с непониманием смотрели вслед бригадиру. И белорукая буфетчица тоже. Когда же поняла, что выручки нынче не будет, чертыхнулась и пошла до срока закрывать закусочную.
Калитка в синеву
Все произошло более полувека назад, летом 1959 года, когда Кире Петровне было за тридцать, но за прошедшие годы ничего не сточилось, не угасло в памяти.
Ha станцию Кармыши поезд прибыл туманным утром. Кира Петровна ступила на перрон, где бродил выводок непугливых кур, от скуки, за неимением покупателей, зевала продавщица вареных яиц, яблок, помидоров, и подумала с досадой, что отпуск бывает лишь раз в году, не стоило его тратить на захолустье, сонную глушь: «Напрасно согласилась на эту путевку, подождала бы и получила в Прибалтику или Черноморье…»
Дождавшись, чтобы железнодорожный состав пронесся за спиной, обошла вокзал, встала у стайки запыленных тополей.
– Вам в дом отдыха? – спросил человек в парусиновом пиджаке, не стал дожидаться ответа, подхватил чемодан. – Я массовик, заменяю администратора.
В автобусе Кира Петровна оказалась единственной прибывшей по путевке. Собралась поинтересоваться у встретившего, далеко ли ехать, но массовик спал, уронив голову на грудь.
Прошло не менее часа, пока автобус миновал арку с выцветшим транспарантом «Добро пожаловать!» и замер среди сосен, где у цветника с неправдоподобно яркими цветами стояли два белоснежных корпуса – один жилой, второй со столовой, кинозалом, библиотекой, дирекцией, складом спортинвентаря.
Кира Петровна сдала путевку, заполнила анкету, получила ключ от комнаты, где в окна заглядывали мохнатые ветви, виднелся луг с белеющими в траве ромашками и далее лес.
Вскоре пришли соседки – шустрая студентка и дама в летах, первая позвала играть в бадминтон, вторая предложила помочь с укладкой прически к вечеру танцев. Перед обедом Киру Петровну увели купаться в тихой речушке, показали грибное место в старом лесу, рассказали, что по ночам округу будит бессонный сыч – кричит жалобно, словно на что-то жалуется, как большой секрет сообщили, что в сельмаге Осинок со дня на день ожидают поступления французских духов.
Название села показалось Кире Петровне знакомым: «Уже слышала про эти Осинки или читала, но когда, где не вспомню. Что связано с Осинками?».
Услышав, о чем беседуют за столом, официантка призналась, что проживает в Осинках:
– Каждое утро шагаю оттуда на работу, по большаку чуть более пяти верст, обратно ловлю попутный транспорт. До войны была деревенька, теперь целый поселок с сотней строений. Коль желаете в сельмаг, советую по шпалам идти, так быстрее.
«Осинки… – повторила про себя Кира Петровна. – Впервые в этих краях, а название знакомо, даже чем-то дорого…»
Неожиданно из далекого далека в памяти возникло письмо в самодельном конверте, неумело склеенном из оберточной бумаги. Письмо пришло летом победного 1945 года, обратный адрес был: Гомельская область, п/о Осинки, Фроловой Клавдии. Письмо занимало две странички школьной тетрадки в клетку:
Здравствуйте, Трушина Кира, пишу, выполняя последнею просьбу известного Вам Николая Ивановича, который наказал, как освободят район с областью от немцев, непременно отписать его жене…
Кира Петровна взглянула в конец письма, а потом вернулась к началу, аккуратно выстроившимся строкам:
На могилке его с весны до поздней осени живые цветы. При немцах нельзя было никому знать, что у меня за домом похоронен умерший от ран старший лейтенант, интендант третьего ранга, иначе не сносить головы. Знакомые советовали дать знать военкомату, чтоб перезахоронили на площади в Осинках, где братская могила погибших при освобождении поселка, но я не захотела, за это уж простите. Коль будет времечко и желание, милости просим к нам помянуть Николая Ивановича. А добираться просто: сначала поездом до станции, затем по железке, по шпалам (так короче) до дома путевого обходчика, где я проживаю, обслуживаю свой участок.
С приветом и пожеланием всего хорошего Фролова Клавдия.
«Какая могила, что за Осинки?» – не поняла Кира Петровна и наконец дошла до объясняющих все строк:
…Умер Николай Иванович под вечер 16 декабря 1943 года, не мучился, был без памяти. Имелся бы доктор, может, оклемался, только кроме немецкого врача в округе других лекарей не было, узнай оккупанты, кого прячу, пытаюсь на ноги поставить, убили нас обоих. Извините, что сообщаю о смерти товарища Трушина с опозданием, но район освободили только в 1944 году, в самом его конце, почта не работала…
«Боже, пишут о Коле!» – чуть не вскрикнула Кира Петровна, схватилась за голову.
Мужа призвали в июле 1941-го, обещал написать по прибытии в часть, но письма, даже открытки не прислал, а после войны сообщили, что старший лейтенант Трушин Н. И. пропал без вести.
Кира сначала не поверила, что больше не увидит Колю: «Пропал без вести? Разве такое бывает? Почему ни слова, где воевал, погиб, где могила?» – спрашивала и не находила ответа. И лишь спустя почти пятнадцать лет судьба привела в край, откуда после войны пришло печальное письмо…
За столом о чем-то спросили Киру Петровну, но она продолжала думать о своем: «Как звали женщину, написавшую то письмо? Федотова, Федорова?»