Страница 41 из 47
В светлице хозяйка поставила на стол тарелку с помидорами, вареными яйцами, кринку козьего молока. Чтобы не обидеть, Кира Петровна выпила пару глотков, проглотила кусочек хлеба. Вновь обвела стены взглядом и остановилась на раме, где под стеклом были семейные фотографии, среди них снимки девчонки – сначала грудняшки, затем дошкольницы, подростка.
– Дочь, осенью пойдет в восьмой класс. Сейчас со школой на экскурсии в Москве, – объяснила Фролова.
Кира Петровна подошла к раме, всмотрелась в фотографии: «Ну конечно, они очень похожи – Коля и дочь хозяйки! Одинаковые глаза, носы, уши! Коля скончался в сорок четвертом, почти пятнадцать лет тому назад, девочке почти столько же…»
Не так, как прежде, по-новому она посмотрела на хозяйку и стала поспешно прощаться.
– Приведется еще побывать в наших краях, милости просим. А про могилку не беспокойтесь, обещаю приглядывать. Извините, что не провожаю – обход надо делать.
Простились, не обнимаясь, не пожимая рук. Выйдя из дома, Кира Петровна оставила на ступеньке Колин воинский билет, для верности, чтоб не смел ветер, придавила лежащим печным ухватом. Поднявшись на насыпь, обернулась. Солнце играло в трех окошках дома путевого обходчика, дом точно прислушивался к верещанию кузнечиков, шелесту крыльев стрекоз, жужжанию пчел, ожидая появления очередного состава, который заставит задрожать рамы со стеклами. Незатворенная калитка приглашала зайти любого доброго прохожего.
Сигнала бедствия не будет
Сочинять письма Филипп не умел и не любил – писать для Лузикова было мучительным делом. Считал не без оснований, что лучше наколоть поленницу дров, подоить десяток коров, прополоть в огороде десять соток, нежели заполнить одну, от силы две странички корявым почерком.
И на этот раз долго пыхтел, корпел над вырванным из тетради листом. Бросил бы дело, да следовало выполнить данное Варе обещание сообщать в хутор о своем житье-бытье хотя бы раз в месяц. Здравствуй, Варя!
Наконец-то выдался свободный от работы денек, а то никак не мог выкроить пяток минут, чтоб написать. Наверно, думаешь, что служить матросом страшно интересно, вкалывать на плашкоуте, плавать по Цимле сплошная романтика. На деле моя работа – сплошная маета, по правде скажу, подумываю бросать ее и переходить на судоремонтный. Пойду туда хоть подсобником, лишь бы не ишачить на рыбзаводе, ломать спину за двоих: дирекция экономит зарплату и вместо двоих матросов держит одного меня.
Не думай только, что ищу легкой жизни, просто осточертело ходить под командованием шкипера, постоянно выслушивать от него всякие обидные слова-замечания. Разнополов страшно вредлив, любит погонять, показать свою власть, будто командует не плашкоутом-развалюхой, а стоит на капитанском мостике теплохода! Терпению моему приходит конец, дождусь получки и подам на расчет. Хватит, наплавался, вволю глотнул донского ветерка и промок! Под завязку сыт матросской работой! В иной день по два рейса делаем.
Недавно заходили в Пятиморск, купил тебе отрез штапеля, ровно 4 м, как просила.
Лети с приветом, вернись с ответом!
Твой Филипп
Исписанные странички из школьной тетради Филипп вложил в конверт, провел языком по полоске клея, для верности прихлопнул кулаком и опустил в почтовый ящик. Затем не спеша продолжил путь на рыбзавод. Шел и думал: «Опять от шкипера попадет, скажет, где шлялся, кто за тебя будет палубу мыть?.. Зануда, каких поискать! Ни по хорошему, ни по плохому к нему не подступиться, часами как сыч молчит, а то давай покрикивать, командовать, навешивать всяких дел: это сделай, про то не забудь!…В кино аргентинский фильм про бандитов крутят, а ты изволь вкалывать за двоих!..
Стоило дошагать до причала, возле которого покачивались плашкоуты с облезлыми бортами, как Филипп увидел Разнополова – тот стоял у висящего на столбе спасательного круга, затем перешел на борт, точно спиной почувствовал приход матроса.
«И чего дома не сидится? – удивился Филипп. – Я-то холостой, мне в четырех стенах делать нечего, в мои годы и моем положении в клубе на танцах ночи проводить. А он женатый, двух дочерей на свет произвел – одна даже сделала его дедом – по всем статьям в семье быть, так нет же, словно привязан к плашкоуту! Без дела минуту не усидит, и на меня всякие поручения навешивает!..»
Филипп перепрыгнул с причала на плашкоут и первое, что услышал от шкипера, был приказ почистить кастрюлю, днище закоптилось.
– Да три дня назад драил речным песком! – напомнил Филипп.
И еще что-то собрался добавить в свое оправдание, но шкипера рядом уже не было: запахнув фуфайку (на ней не было ни единой пуговицы), Разнополов спустился в кубрик.
Матрос выругался про себя и не стал выполнять приказ – оставил чистку кастрюли на потом.
Над головой ветер путался в связке вяленой, повешенной на тесьме рыбе. Синьга гудела и, ударяясь друг об друга, издавала дробный стук.
До совхоза «Донской», к обосновавшейся там рыболовецкой бригаде шли почти два часа. Катер словно на ощупь подвел плашкоут к крутому берегу. Тотчас из домика рыб-пункта вышла дебелая повариха. Штурвальный с катера крикнул Филиппу:
– Кидай якорь! Дальше не пойдем, не то на мель сядем. Пусть несут улов. Им-то ничего с двухпаркой, а у меня осадка.
Повизгивая цепью, с плашкоута упал якорь, удачно зацепился на дне за корягу-топляк, отчего суденышко дрогнуло.
До песчаного берега с прожилками извести оставалось чуть больше полсотни метров, их рыбаки преодолели на лодке-двухпарке. Гребли слаженно, было слышно, как весла рассекают воду, как рыбаки дружно выдыхают «и-ох!». Отяжелевшее солнце степенно окуналось в Цимлу. Воздух наливался сумеречной синевой.
He дожидаясь, когда солнце скроется в водохранили-ще, на небе, точно сговорившись, стали проступать первые звезды – вначале робко, затем посмелее, делаясь ярче.
«А в Калаче сейчас вечерний сеанс начинается, – подумал Филипп. – И в моем Паньшино у клуба народ собирается, больше молодежь. Девчата, как принято, сбегаются в кружок, шушукаются, парней обсуждают, пацаны стоят поодаль и покуривают, не подают вида, что явились не на кино иль танцы, а чтоб переговорить с нужной хуторянкой. Те и другие пускают шуточки: девчатам пальца в рот не клади, на любую шутку так ответят, что краской покроешься, будешь готов сквозь землю провалиться…»
Было грустно, оттого что он вынужден вечером не кружиться в танце, не обнимать девушку, а торчать на опостылевшем плашкоуте, холодиться на ветру, грузить рыбу…
– Заснул, что ли? Иль ворон в небе считаешь? Так ведь нет ворон-то! Принимай улов, а мы к соседям сходим – велено ящик пива передать! – крикнули с катера.
Катер выбросил в небо выхлоп дыма, развернулся и, оставляя буруны вспененной воды, скрылся за песчаной косой.
Не успело смолкнуть тарахтение двигателя – минуту назад оно било в уши надоедливым стуком, – как за борт цепко схватился рыжий рыбак. Привстав с лодки, пробасил:
– Семьсот с гаком ныне выходит, премия светит, – рыбак повел взглядом и увидел шкипера: – Ума не приложу, как с планом справились: день вышел невезучий, ветряк с утра, от него, сами знаете, рыба в глубины уходит, ничем ее оттуда не вызвать, хоть поклоны до земли бей, хоть ласковые слова на ушко шепчи.
– Не греши на рыбу, она не глупее нас с тобой, как море взбучит, на дне прячется, – глухо произнес Разнополов и отнес ящик в трюм.
«Ишь ты – заговорил! А от самого Калача ни слова не слышал, – Филипп взялся за ящик с синьгой. – Он вроде филина, который тоже набрал в рот воды, может, оно и к лучшему, не то бы вновь завел свою шарманку, начал учить уму-разуму! Дуется за то, что перечу, огрызаюсь, не позволяю подгонять!..»
С каждым очередным ящиком рыбак на лодке разговаривался, рассуждал, по какой причине из года в год снижается улов, кто в этом виноват, с кого спрашивать за выполнение, точнее, невыполнение плана, жаловался, что рыба хитреет не по дням. Напоследок пришел к выводу, что причина в шалостях небесной канцелярии: