Душа моя

Санька удивляется, как у меня хватает терпения, сил, как я могу прощать его за все. А я ведь правда просто люблю. И так приятно, когда можно просто прощать. Вот он вернулся домой, посмотрел на меня с трогательной улыбкой, и тут же забылась вся прошедшая ночь, обнялись, переплелись с ним, и такое нежное, такое сладкое было утро…

Я пока его ждала, нервничала и отбила край у кружки, прямо не знала, что с ней делать. Так люблю ее, большую, желтую, уютную, наливаю в нее и кофе с молоком, и чай, и таким солнышком она всегда на меня светит, прямо мир теплеет. А тут все, отбитый край, да еще эмоции такие, вроде склеить можно, но все равно уже не то, только выбросить остается – жалко до слез. И ведь осколок небольшой, приклеишь, даже и не видно будет, но нет, как же, нельзя же битую посуду использовать, карма, энергетика не та… Хотя если новую такую купишь, то и это совсем другое уже, как будто у каждой вещи тоже есть душа, и потому невозможно ее другой такой же заменить. Появится она новая, но в ней не будет того тепла, у вас с ней нет общих воспоминаний, это не с ней ты пила кофе по утрам и чай по вечерам, не с ней ты думала, радовалась и переживала из-за чего-то – ну действительно просто другое существо, как бы смешно это не звучало.

Когда Паша вернулся, я зашла на кухню, чтобы чай поставить, смотрю, кружка моя желтая стоит. Так жаль опять ее стало, и подумалось тут, что выбросить ее это все равно что дружбу из-за одной ссоры прервать…

И я вдруг поняла. Вот Альберт легко расставался с вещами, потому что видел в них только вещи. Ничего он в них не вкладывал, просто пользовался. И мама так же к вещам относится – испортилась, выбросила, купила новую. А я никогда так не могла. Я свои вещи люблю, с трудом с ними расстаюсь. Конечно, понимаю, что иногда их надо отпустить, не складировать же вокруг себя все то, чем когда-либо пользовался, но и по каждому пустячному поводу не стараюсь избавиться от них. Поэтому если люблю кружку, то склею и буду пользоваться дальше, и ничем это мне не навредит, а наоборот, сохранит частицу тепла и души.

Так же и с прощением – оно сохраняет наше тепло, залечивает раны, сближает. И с Пашей мне нравится ощущать именно это тепло, сберегать его, накапливать. Я чувствую, как во мне светит мое солнце.

А попробовал бы Альберт не вернуться ночью домой, о, тут такое началось бы! Мы так привыкаем принуждать всех к какой-то формальной правильности, что требуем придерживаться ее, даже когда нам самим не слишком-то это нужно. А в итоге сами начинаем умирать со скуки. Плюс к этому добавляется чувство обиды, повод винить окружающих, что они что-то делают не так – такой чудесный набор, способный нас занять на долгие дни перемалыванием и перекладыванием с места на место. Мол, они такие-растакие, неправильные, а мы так страдаем из-за них, бедные овечки.

Именно этим я много лет занималась с Альбертом и поняла, что, во-первых, это не дает ничего хорошего, сплошной негатив и, во-вторых, ведет в совершеннейший тупик, потому что ну остается разве что умереть, раз все вокруг такие крокодилы, и только ты белый и пушистый, и нет тебе места среди этих бесчувственных животных.

Уходила от Альберта и понимала, что не хочу так больше. И когда начинаю обижаться на Пашу, чувствую такой дискомфорт, как будто гадости какой-то наелась, и единственное, чего хочется, это поскорее очиститься от нее, перестать обижаться. Да, он может сделать что-то не так, сказать – ну и что? Как будто я всегда делаю и говорю все так. Да, он иногда, в отличие от меня, может делать это намеренно, но если разобраться, то опять же какой смысл обижаться на это? Как будто он от этого изменится, переосмыслит все, решит встать на путь истинный – ведь нет же. Наоборот, только распсихуется еще больше за попытки обвинить его в чем-то.

Зато удивительное дело, именно когда принимаешь все как есть, прощаешь, это словно все напряжение снимает. И Паша вдруг прячет свои иголки и раскрывается своим нежным, ранимым нутром, и чувствуется и благодарность его за это принятие, и желание сделать в ответ что-то хорошее. Сколько раз наблюдала за этим, но каждый раз это воспринимается словно волшебство какое-то, каждый раз такое маленькое чудо свершается на твоих глазах. И разве не стоит прощать ради этого?

Вообще странно, конечно, что Паша такой. Такой чувствительный и недоверчивый одновременно. Такой отзывчивый и в то же время мгновенно готов захлопнуться, обидеть, отвергнуть. Наверное, тоже из детства все, откуда же еще. С мамой у него такие теплые отношения, но когда-то, когда ему было всего семь, она второй раз вышла замуж, родилась Оля, и похоже, все внимание мама отдавала ей и новому мужу. А Паша вроде был с ними, но в то же время как будто всегда отдельно от них, и потому быстро стал сам по себе. В шестнадцать лет ушел из дома, поступил в какой-то техникум, переехал в общагу, и уже никого не слушал и ни с кем не считался. Не доучился, жил то здесь, то там, работал где придется, потом связался с какой-то компанией, что-то они такое натворили, чудом не посадили их тогда. После той истории он женился. Развелся. И все это время мама, с одной стороны, была рядом, помогала чем могла, всегда готова была принять его, но с другой стороны, ни во что особо не вмешивалась, не пыталась учить и наставлять его, не пыталась пробудить стремление к лучшей жизни, как, например, моя мама это делала.

Так, наверное, и получилось, что Паша не чужд любви и знает, что это такое, но при этом полон недоверия к окружающему миру, потому что разное повидал, и не всегда это было что-то хорошее. И еще есть в нем убеждение, что у него не было и не будет ничего – не знаю откуда это. Может, от мамы, у нее тоже не особо все благополучно с имуществом складывалось. Во времена перестройки они квартиру потеряли, жили какое-то время на даче, потом от бабушки квартира осталась, но и та напополам с братом маминым – в общем, непросто все. Да и у Пашиного отца в этом смысле не все ладно – квартиру свою оставил сыну от второго брака, а сам в частный дом переехал жить. И вот Паша все повторяет, что у них эта неудачливость, неспособность что-либо иметь и наживать просто в роду, как проклятье какое-то. Хотя вижу ведь, что он все равно пытается сопротивляться ей, ведь хочется же, чтобы все было как у людей, и, несмотря на все свое разгильдяйство, он прекрасно понимает удовольствие в том, чтобы зарабатывать и иметь что-то свое…

Если подумать, то мы с ним одинаковые. Может, потому и встретились, переплелись, одинаково легкие, неприкаянные, обоих не держит, не сдерживает ничего, но ведь в том-то и прелесть, чтобы быть не потому, что нас связывает что-то, а потому что просто хочется быть вместе. И теперь понимаю вполне, о каких простых радостях мама вела речь когда-то. Не надо больше ни ресторанов, ни шоколада бельгийского – а надо просто видеть друг друга, спать вместе, есть, рисовать, ехать в желтой машине, держаться за руки. Это и есть то счастье, которое по-настоящему наполняет жизнь…

В какой-то момент ловлю на себе восхищенный взгляд Саньки и осекаюсь невольно – да, я сейчас говорю ей о том, о чем мы когда-то вместе мечтали. Я еще жила с Альбертом, а она со своим Темой, и она и сейчас с ним, только у них ничего не изменилось – то же недовольство, недостаток внимания со стороны Темы, чуткости, понимания. Вроде все хорошо и в то же время не очень-то и хорошо. Как и говорила мама, многие так живут…

Хотя смотрю сейчас на Саньку и понимаю, что я теперь совсем по-другому вижу и ее жизнь тоже. Раньше тоже сокрушалась – мужчины не хотят нас понимать, не видят нас, не замечают. Постоянная тема для разговоров, повод для страданий. А теперь понимаю, что есть и оборотная сторона – а мы сами так ли уж понимаем и принимаем? Тоже ведь всегда пытаемся давить, указывать на недостатки, переделывать, улучшать. Но во что это выливается? В постоянное противостояние, критику, неприятие. Чем больше мы об этом говорим, тем сильнее сопротивляются и закрываются мужчины и тем больше страдаем от этого мы сами.