И восходит луна

- Мне было семнадцать, когда я впервые увидела Дайлана. Он и его отец пришли в интернат, когда я была с Джэйреми. Дом Хаоса содержал лучшие учреждения для слабоумных, безумно дорогие, строго контролирующиеся. А моего Джэйреми держали в тесной комнатушке с четырьмя идиотами, двое из которых даже стоять самостоятельно не могли. Там всегда было грязно, ужасно пахло, Джэйреми был такой тощий, будто его не кормили неделями. А что могла с этим сделать я? Несовершеннолетняя девочка из приюта. Было настоящим подарком увидеть их. Он и его отец, оба одеты с иголочки, безо всякой оторопи ходили по палатам, рассматривая мычащих, бьющих себя, дрочащих, воющих людей. Я любила брата, и все же никак не могла привыкнуть к ужасу, который там творился. А они ходили, будто в музее. Словно все эти люди были для них произведениями искусства, и они выбирали лучшее. Красивые, бессмертные, они были на самом дне и смотрели на грязных, лишенных разума людей, как на величайшие произведения природы. Это было страшно. Я даже не могу объяснить, почему.

Маделин нахмурила брови, но это не испортило ее невероятно прекрасное лицо.

- Я тогда решила: что угодно сделаю, лишь бы вызволить Джэйреми из этого ада. Он должен был уйти с Ионатаном и Дайланом, так я решила. Именно Джэйреми должен был отправиться в рай для слабоумных. Когда часы посещений закончились, и персонал стал меня выгонять, вместе с другими родственниками, я поймала взгляд Дайлана. Я знала, как делать очень отчаянные глаза. А он поймал меня в саду. Он сказал: привет. И я ему ответила. Я почувствовала, что удача плывет мне прямо в руки. Я сказала, что мой брат здесь, а он ответил, что его брат не здесь, но тоже больной - частично. Мы засмеялись, и я почувствовала, что он мне нравится. У него было обаяние, которое бывает у добрых...существ. И я почувствовала, что могу попросить его. И я попросила. А он вдруг опустился передо мной на колени. Понимаешь, Грайси, бог опустился на колени передо мной, прямо в саду, где было столько зелени, было лето, такое же жаркое, как сейчас. Дайлан говорил, что выполнит любое мое желание, говорил, что полюбил меня с первого взгляда. Мне было неловко, я была девочкой, понимаешь? Он коснулся губами моей коленки, и я едва подавила желание ударить его. Не потому что он был мне противен. Я просто не хотела, чтобы кто-то так ко мне прикасался. А Дайлан меня и не спрашивал. Он смотрел на меня снизу вверх. Послушай, бог называл меня богиней, детка. И я поняла, что имею над ним власть. Я села на скамейке, задрала голову. Из окон на нас смотрели идиоты. Я увидела и Джэйреми. Он мерно колотил рукой в окно, поэтому санитары оттащили его. Я должна была дать ему нечто лучшее, чем это место. Я склонилась к Дайлану и прошептала ему, что готова на все, чтобы он вытащил моего брата отсюда. Он не слушал. Он был будто в трансе, любовался на меня, гладил мои колени. Он был мой. Я так думала, потому что была маленькая и глупая.

А потом Маделин вдруг сказала неожиданно зло, жестко:

- Я была шлюхой, как моя мать. Они действительно забрали Джэйреми с собой, и это того стоило. Я боялась, что Дайлан передумает. Когда он в первый раз прикоснулся ко мне своим щупальцем, я думала, я умру. Когда он в первый раз прошелся плеткой по моей спине, я думала, что не смогу с этим жить. Он называл меня богиней, он заботился обо мне и брате. Впервые у меня был кто-то, кто был рядом со мной и кого волновало то, что волнует меня. Он был для меня всем, и он причинял мне боль. Я его ненавидела и любила.

Маделин закурила очередную сигарету, Грайс уже сбилась со счета.

- Я сказала ему, что хочу стать актрисой. Стоило мне только заикнуться об этом, и я стала. У меня появилось все: поддельные документы, поддельная жизнь, звездные роли, фотосъемки и интервью. Я думала, будто держу его в своих руках. Я думала, что Дайлан - в моей власти. Такой взбалмошный и эмоциональный, что мне стоило им манипулировать. Я позволяла ему делать все с моим телом, в отместку я творила ужасные вещи с его сердцем. Это было прекрасно. Я нашла в этом свою прелесть. Во всем можно ее найти, я тебя уверяю.

- То есть, эта история со счастливым концом?

Маделин засмеялась, и смех этот оказался неожиданно резким.

- У этой истории нет конца, детка. Но став взрослее, я поняла, что это Дайлан получил меня всю. Его власть надо мной абсолютна, потому как ему принадлежит Джэйреми. И он знал, что совершая это доброе дело, навсегда привяжет меня к себе.

- Он не разрешает его забрать?

- Нет. Джэйреми там хорошо. Я могу бывать у него, сколько захочу. Более того, это лучшее место для Джэйреми. Что бы я делала, ухаживая за ним сама? Я ведь по полгода на съемках. Всех все устраивает, всем хорошо. Только мне стоит очень хорошо думать в случае, если я захочу сбежать.

У Грайс не укладывалось в голове, как Дайлан, такой добрый, такой понимающий, мог шантажировать Маделин ее братом. Мог расставить для нее такой хитроумный капкан.

- Я правда была маленькой и глупой, - махнула рукой Маделин. - Вот и попалась.

- Ты не любишь его? - с грустью спросила Грайс. Маделин снова засмеялась, на этот раз нежно.

- Ты глупый ребенок, хотя на два года старше меня. Люблю до безумия. Никого так не полюблю, как его. Но если бы я могла, с радостью бы его убила.

Этот уровень отношений был для Грайс недоступен. Она рассеянно кивнула.

- Не понимаешь, - сказала Маделин. - Ну и не надо. Хорошие девочки о таком никогда и ничего не поймут.

И впервые слова "хорошая девочка" из уст Маделин прозвучали не оскорбительно. Грайс уловила в них оттенок зависти.

- Ты ненавидишь себя? - вдруг спросила Грайс. Это чувство было ей хорошо знакомо. Она была рада, что, наконец, уловила в них с Маделин что-то общее, что-то, о чем Грайс могла говорить тоже.

Красивые, красные губы Маделин растянулись в совершенной улыбке.

- Я люблю свое тело, - сказала она. - Я люблю свои стремления. Я люблю свой талант. Я люблю свой голос. Я люблю свой ум. Я люблю свою злость. Но я ненавижу ту глупую, рыдавшую в подушку девчонку.

Грайс никогда не любила и не ненавидела так, как Маделин. Вся ее жизнь была размеренной, спокойной, даже ее проблемы были надуманными, а вот в Маделин все было настоящее. Как могло быть, что в такой лживой женщине поместилось столько настоящих чувств. А в Грайс, которая всегда старалась говорить правду, ни единого настоящего чувства не было.

Они съехали с дороги к туману, стелющемуся с реки. Навигатор показывал, что они почти приехали. В резком, болезненном свете фар, Грайс рассмотрела машину Дайлана. Они подъехали к поросшему, замусоренному, одичавшему берегу реки Харлем. Грайс увидела одинокие товарные вагоны, выглядевшие, как забытая мальчишкой часть игрушечной железной дороги. Наверняка, в них спали бездомные. Грайс об этом читала. В ее родной Юэте бездомных не было, до того там была размеренная жизнь, что всякий, кто не вписывался в нее, вынужден был уезжать как можно скорее. Нэй-Йарк нравился Грайс этой свободой быть кем хочешь, даже неудачником.

Мост был длинный и узкий, пешеходный. Железная конструкция с неизмеримым количеством металлических балок, такая надежная, такая высокая. С другой стороны от железной дороги Грайс видела близко посаженные к берегу многоквартирные дома.

Маделин сказала:

- А знаешь к чему я это все вспомнила?

- Нет, - осторожно сказала Грайс. - Понятия не имею.

Маделин указала на один из домов поблизости - безликую серую коробку.

- Тут я родилась.

Высокие билборды призывали просто действовать с кроссовками "Найк" и любить фастфуд "Макдональдс". Уродливый клоун требовал попробовать новый бургер в ближайшем ресторане.

Дайлан стоял почти у самой воды. Вода была грязная, в свете работающих фар была отчетливо видна бензиновая пленка. Пропавшая река, в которую долгое время сливали химические отходы. А из реки Харлем, все попадало в Ист-Ривер и Гудзон. Пропавшая река, и город пропавший. Здесь это чувствовалось особенно. Сильный, явственный запах грязной земли, мусор, плывущий в мутном течении, далекий шум машин, искривленные деревья. Берег был усеян банками от «Кока-колы» и пива. Грайс захотелось бежать отсюда, как можно дальше. Бежать туда, где Нэй-Йарк яркий, усеянный желтыми такси и дорогими магазинами, быстрый, богатый. Здесь же, в Харлеме, был какой-то отмерший, некротический кусок. И теперь он навсегда отпечатался в голове Грайс, как часть ее города, так резко контрастирующая с Манхэйттеном, где она жила. Ей стало жутко, будто эта унылая грязь могла передаваться дальше, как болезнь. Будто ее Манхэйттен с небоскребами был в опасности, потому что кто-то здесь, в Харлеме, был несчастен.