И восходит луна

- А ты любишь Дайлана? - спросила вдруг она.

Маделин кивнула. Она сняла и надела кольцо, которое он подарил ей - россыпь бриллиантов и платина. Движение вышло нервное. Грайс замолчала, решив не продолжать эту тему.

Где же Кайстофер?

Они сели в машину Маделин. У нее был вишневый «Мазератти», который Маделин холила и лелеяла, будто домашнее животное. Автомобиль получал только самое лучшее, Маделин с одержимостью, свойственной только фанатичным собаководам или молодым матерям, носилась с любой проблемой, которая только возникала в ходе недолгой и счастливой жизни этой машины.

- Поцарапаешь салон, - сказала Маделин серьезно. - Убью тебя.

Это была одна из немногих серьезных фраз, сказанных вовсе не улыбки, которую Грайс от нее слышала. Так что в машине Грайс боялась даже пошевелиться. Черная кожа блестела, хорошо начищенная и мягкая. Грайс сложила руки на коленях, чтобы случайно не испортить ногтем это хрупкое совершенство. Маделин удовлетворенно кивнула и сама пристегнула Грайс ремень. Свой собственный ремень она не пристегивала никогда.

- Ты уверена, что достаточно трезва для того, чтобы вести машину?

- Нет, но я достаточно трезва для того, чтобы не доверить ее тебе.

Ночной Нэй-Йарк проносился мимо. По крайней мере, он не горел, и его не смыло цунами. С виду все было нормально. Маделин позвонила Дайлану. Она уточняла что-то, тыкала пальцем в навигатор. Грайс видела, что они едут к Харлему.

У небоскребов вокруг были сотни глаз, как у богов древности. Эти глаза смотрели на Грайс, смотрели в самую ее суть, отчего ей становилось стыдно. Иногда Маделин ввязывалась в бессмысленную гонку с какой-нибудь машиной, и всякий раз они выигрывали, с шумом проносясь мимо проигравшего.

А потом Маделин вдруг сказала:

- Мы познакомились, когда мне было семнадцать.

Маделин было двадцать три года, играть она начала в девятнадцать. И Грайс была убеждена, что они с Дайланом познакомились только после этого. Он увидел ее в кино или что-то вроде того, журналы растащили эту дешевую романтику, как гиены, давным-давно.

- Слушай, я сомневаюсь, что ты вышла замуж за брата моего больного парня только чтобы продать сведения обо мне желтым газеткам.

- Справедливо сомневаешься.

- В общем, нет в "Википедии" ни слова правды обо мне. Наверное, и ни о ком нет.

- Обо мне там вся правда.

- Какая же ты скучная, Грайси, - засмеялась Маделин. А потом без улыбки добавила:

- Нет у меня милых родителей на Лэнг-Айленде. Никого у меня нет, кроме Дайлана.

Маделин резко распахнула бардачок и вытащила пачку тонких сигарет, закурила. Только поняв, что Грайс не натолкнется на гнев Маделин, закурив в ее любимой машине, она вытащила свои сигареты. Крепкая затяжка принесла удовлетворение и успокоение.

- Все продается и покупается тоже все. При желании можно купить себе милую, провинциальную семью с Лэнг-Айленда, - засмеялась Маделин, склонившись к прикуривателю. Грайс испугалась, что в это время они выскочат на встречную, или их машину вынесет на обочину, или впереди появится неуправляемая фура. Но дорога была спокойна, и саморазрушительные импульсы Маделин не имели никаких последствий.

- А на самом деле? - осторожно спросила Грайс. Ей не хотелось обидеть Маделин.

- На самом деле моя мать была грязной шлюхой, отсасывающей у ниггеров за крэк, - сказала Маделин. И, кажется, Грайс не слышала от нее таких слов прежде. Маделин засмеялась:

- Возможно, мой папаша был единственным белым парнем, с которым она переспала за всю свою жизнью. Он был копом, который драл ее за то, чтобы она не попала в тюрячку. Она была у него в серьезном долгу. Так появилась я, а потом - мой младший брат. Мне повезло, а ему - совсем нет.

Маделин глубоко затянулась. То, как она говорила, совсем ее не напоминало. Будто она играла очередную роль в какой-то остросоциальной драме про жизнь окраин. Даже Нэй-Йаркский акцент ее стал сильнее, разительнее.

- Мой брат был дебил. Идиот. Имбецил. Олигофрен. Не знаю, кто там. Я не интересовалась. И я его любила. Потому что никого у меня больше не было. И потому что брат, в отличии от всех, кого я знаю, был добрым человеком, он никому не хотел причинять зла. Мне было пять, когда он родился. Мне было пять, и я уже готова было подохнуть. Я серьезно рассматривала варианты: кинуться с крыши, скурить мамин крэк или включить газовую плиту, чтобы забрать нас с матерью обеих. А потом родился Джэйреми.

Маделин вдруг улыбнулась, и Грайс никогда прежде не видела у нее такой нежной улыбки.

- И это лучшее, что произошло со мной за всю мою жизнь.

И Грайс вдруг вспомнила, что собой представляет жизнь Маделин. Безумная роскошь, путешествия по всему миру, светские приемы, фильмы, Голливуд, наркологические клиники и любовник-бог.

Но ничто из этого, за столько времени, не тронуло ее так, как рождение умственно отсталого братика.

Маделин выбросила сигарету в окно и тут же закурила новую. Грайс сцепила пальцы и смотрела в окно на струящуюся под колесами дорогу. Ей было до боли неловко от откровенности Маделин. Грайс не удивилась бы, если бы у Маделин была одна единственная причина говорить ей все это - желание посмотреть на лицо Грайс, на ее жалкие попытки не показать вины за то, что у нее были мама и папа, и здоровые сестры, а она не ценила этого.

Маделин вдавила педаль газа в пол, и они рванули вперед, выезжая на шоссе.

- Что, нечего сказать? - засмеялась Маделин. - К моим двенадцати мамаша совсем сторчалась, и нас у нее забрали. Но в Эмерике не так-то просто лишить родительских прав. Как же я мечтала, чтобы она умерла, чтобы ее больше не было, и у нас с Джэйреми была бы нормальная семья, где не приходилось бы терпеть тумаки и добывать себе пропитание. Мы были бы просто детьми, о нас заботились бы. Каждую ночь я мечтала только об одном - чтобы утром мне сказали - сучка сторчалась. Ее больше нет. И мы свободны. Мы пробыли в приюте неделю, и я заботилась о Джэйреми. Он целыми днями сидел в углу и плакал, потому что не успел взять свою любимую игрушку, и некому было привезти ее. Я убеждала себя в том, что я-то - взрослая девочка. Я могу позаботиться о брате и о себе. Я ходила к нему каждый день. Его обижали, и я кидалась на его обидчиков с такой яростью, что тоже заработала запись о психическом расстройстве в личном деле. Это было плохо. Я знала, что эти строчки о нарушении оборонительных инстинктов означают: никто не захочет взять меня домой. Очень быстро я поняла, что Джэйреми тоже никому не будет нужен. Мы останемся в приюте до самого моего совершеннолетия. Я бы не оставила Джэйреми в приюте, среди чужих, безразличных людей.

Вдруг Грайс показалось, будто она оправдывается. Тогда Грайс закурила следующую сигарету, повернулась к Маделин. У Маделин были покрасневшие глаза, но она не плакала. Облизнув рубиновые губы, она сказала:

- Джэйреми мало что мог. Он был почти не говорящий, у него были нервные припадки, он едва мог самостоятельно ходить. Его ожидала жизнь в государственных приютах. Вся жизнь. И нас разлучили. Я осталась в обычном приюте, а его перевели в специализированный интернат. Я должна была его забрать. Я так ненавидела себя, хотя что я могла противопоставить врачам и воспитателям? Я осталась в мире совершенно одна, и он был один. Прошло четыре года прежде, чем меня стали отпускать к нему. Я навещала его. А он узнавал меня, понимаешь, узнавал? Мальчишка, который и имени-то собственного не знал, знал мое. Он не отличал холодное от горячего, но отличал мои шаги по коридору. Я носила ему конфеты, потому что игрушки у них отбирали. Как мой мальчик без меня?

Грайс спросила:

- А что твоя мама?

В основном, Грайс задала вопрос, потому что ей неловко было молчать. Маделин хмыкнула:

- Не сторчалась. Может и сейчас здравствует. Мне на это плевать. Встретила бы суку - убила бы. А так - пусть.

Речь у нее вдруг стала отрывистая, как будто Маделин выплевывала слова. Грайс притихла. Маделин сказала: