Реквием

– У меня нет фатального страха перед смертью. «Нет, весь я не умру», – ответила Лена, чтобы увести подругу от грустной дискуссии. Она притянула её к себе с каким-то внутренним отчаянием и сказала уже много мягче:

– Если Всевышний хранит тебя, значит, ты ещё зачем-то нужна на Земле.

Сказала и вспомнила синие, трясущиеся губы, страдальческий излом бровей Инны перед первой операцией, своё одинокое кружение вокруг больницы. А после неё… безжизненно болтающиеся кисти безвольно соскользнувших с каталки рук.

«Нет! Нет», – кричало тогда всё внутри меня, но наружу не вырывалось. И через сутки, когда слова ещё с трудом давались ей и слишком тяжело сползали с не оттаявших, словно омертвевших губ, я терпела, не ревела. А в этот раз меня не было рядом».

Душа Лены облилась слезами. Она уткнулась головой в плечо подруги и спрятала свое лицо в её волосах. Ей подумалось: «Кто-то сказал, что нет печальнее зрелища, чем молодой пессимист, и нет отраднее картины, чем старый оптимист». Это касается только условно здоровых людей. Смертельно больной оптимист выглядит карикатурно».

После долгой тяжелой паузы, позволившей Лене справиться с нахлынувшими чувствами, она спросила:

– Как ты последнюю экзекуцию перенесла? Снова сильно тошнило?

– Разве тошнота и рвота страшны? Их можно перетерпеть. Главное, суметь пережить первую ночь после введения химии. Ты же знаешь. В этот раз я была на грани. Это когда ты чувствуешь буквально тысячные доли вибрации каждой клеточки тела. Оглушающее впечатление. Невозможно описать странное жуткое состояние организма, борющегося за жизнь. И с каждой серией химий это переносится всё трудней. Чуть не тронулась умом. До рассвета бродила по коридорам в наполовину ненормальном, зомбированном состоянии и до изнеможения бездумно бормотала одно и то же: «Господи, помоги! Господи, спаси!» Спас. Меня часто хранит провидение.

– Может, потому, что любишь вслушиваться в Космос, умеешь слушать и слышать тишину?

По тому, как подруга посмотрела на нее, по ее беспомощной улыбке Лена поняла, что она готова поверить чему угодно, только бы выжить.

– Лёля почему-то вспомнилась. Сто лет о ней не думала, и вдруг сейчас всплыл один шокирующий случай. Конечно, я знала, что она активная общественница, но в чём её деятельность заключалась, не интересовалась. И вот как-то по каким-то своим делам заглянула в судком, где комиссия по отчислению заседала. Слышу, Лёля жестко, напористо и бескомпромиссно отчитывает первокурсника. Мол, как ты дошел до такой жизни, что у тебя две двойки в сессию! Смотрю, парнишка сидит перед нею бледный, испуганный. Крупные капли пота стекают со лба и даже с кончика носа. У меня – глаза-шары. Лёля ли это? У нее самой три хвоста. Я бы так не смогла. Правда она, увидев меня, тоже немного смутилась и продолжила нападать на парнишку менее яростно. Я постаралась поскорее убраться из комнаты. Сцена слишком напомнила мне наш районный комитет комсомола. Тот самый, из нашего детства, который я всегда брезгливо обходила стороной.

На заводе Лёля преуспела, карьеру неплохую сделала. Тогда лозунги еще были в почете. Мы с ней неоднократно, но кратковременно пересекались в командировках. А вот на семейном фронте у неё одни проколы, сплошная непруха. – заметила Инна.

– Что так?

– Она, как я поняла, из той же обоймы, что Эмма и Рита. Истерзана личной жизнью. То цапаются и гавкаются с мужем чуть ли не каждый день, точно шавки по разные стороны забора, то всерьез дерутся как кошка с собакой.

– Жалко ее. В принципе неплохая девчонка была. Закрутила-завертела её комсомольско-партийная жизнь с четырнадцати лет. Не там свою энергию растрачивала. Говорят, деревенская жизнь вся на виду, а тут и в городе, оказывается, ничего не утаишь, – вздохнула Лена.

– Городок у них небольшой, все события каждой семьи как на ладони.

– Нашего первого куратора помнишь? – спросила Инна. – «Классную даму»? В консерваторию нас водила, образовывала. Первое время мы там засыпали. Потом Баха от Генделя стали отличать. Помню первый поход в театр. Она как-то необычайно восторженно восхищалась артистом, исполнявшим главную роль, и ожидала от студентов поддержки своего мнения. А ты сказала, что он, как должно, не проживает жизнь своего героя, а играет её. И делает это искусственно, но не искусно. Мол, хороший актер так ведёт свою роль, что не замечаешь, как он преподносит себя, увлекаешься и забываешь, что события происходят на сцене, а не в жизни. Он играет, как дышит. Меня он не увлек. Я только тем и занималась, что подмечала, где и что он не так сделал.

– Я почувствовала, что задела её, может, даже обидела. Она взглянула на меня каким-то далёким, углублённым в себя взглядом. Будто защищалась им от меня. Я позже, подумав, поняла, что он мог ей нравиться как мужчина. Ведь они были одного возраста. В таких случаях недостатков не замечают, просто любуются и восхищаются. Только поздно мне было догадки строить.

– Ты со своими деревенскими, не засиженными стереотипами мозгами и чистой наивной душой прекрасно чувствовала неестественность и наигранность.

– С моей тупой категоричностью и бестактностью я способна была обидеть хорошего человека. Прекрасный преподаватель, одинокая женщина с несбыточной мечтой о семье. До сих пор сожалею о своей глупой выходке.

С детства я была зациклена на своих бедах и, несмотря на то, что была, в общем-то, доброй девочкой, мало вникала в глубину чужих проблем, видела только то, что лежит на поверхности. Я долго не понимала многих вещей, простых для детей, с рождения росших в семье. Все упущенное в раннем детстве навёрстывалось с большим трудом.

– Лицо нашего второго председателя колхоза вдруг всплыло в памяти, – сказала Инна, наверное, чтобы продлить беседу.

– Красивый и деловой был. Отсталый колхоз в совхоз превратил. Животноводство на высокий уровень поднял. Не жалея себя, для людей работал. Был своим и старым, и малым. Обещал, что будет у нас совхоз-миллионер. Дома кирпичные строил, квартиры молодым специалистам давал. Не угодил чем-то районному начальству, убрали его из райцентра, загнали в неприметную деревеньку и на обидно маленькую должностёнку поставили. Мол, партийный – подчиняйся. Негде там было развернуться его таланту. Лет пять там промучился. Не получалось от родной земли, от любимых людей оторваться. Но не смог он усмирить свою мощную энергию, несла она его, требовала действенного приложения сил. Махнул он на всё, в город уехал, простым мастером на стройку устроился. Не знаю, как там у него сложились дела. Думаю, не пропал, нашёл применение своим организаторским способностям. А сколько еще добра мог бы родному селу сделать! Не дает мне покоя его судьба. Приедем в деревню, все о нем разузнаем, ладно?

– Горбачевский антиалкогольный закон вспомнила. Подчинились, бросили на работе праздники с вином встречать. Перестали петь и танцевать. Без разминок болячки разные к нам начали прилипать, как-то все быстро постарели. А ведь, бывало, раза два в месяц потанцуешь от души часа три-четыре на чьем-либо дне рождения, разомнешь все мышцы, и является необыкновенная легкость в теле, в мозгах. Пара рюмок хорошего вина – и сразу удивительно светлое ощущение праздника, яркие моменты счастливого удивления от познавания человека вне работы, положительные эмоции. Творить еще больше хотелось. Вина было хоть залейся, а нам его не надо было. Алкашей среди нас не водилось. Некого было перевоспитывать. Нет, я, конечно, понимаю, в масштабах страны огромная польза была от закона. Просто загрустила по молодым годам… Как-то читала статистические данные – благодаря Горбачеву смертность среди мужчин трудоспособного возраста снизилась примерно на двадцать пять процентов. А всего, по подсчетам ученых, за годы антиалкогольной кампании почти полтора миллиона человек сохранили себе жизнь. В восемьдесят седьмом году было повышение рождаемости до уровня 2,2 ребенка на женщину. Папы перестали пить, и мамы не боялись, что могут родить от них неполноценных детей.