Реквием

Не переносила я отчима из-за матери. Ее страдания перекрывали всё хорошее, что я находила в нем. Хотя внешне я с ним всегда была корректна, сердцем так и не приняла его.

– И он тебя.

– А тут еще этот детдом. Вот и получалось, что всё мое детство – тихая сиротская не проходящая скорбь.

– Как ты отчима раздраконила!

– Мне было гадко, когда он подло лгал матери, изменял, мучил её и не чувствовал стыда ни перед нею, ни перед детьми, ни перед чужими людьми. Я не понимала, как можно быть таким бессердечным, жестоким, и злилась. Я ненавидела его за это. Свою боль я могла перетерпеть. Мать жалела, поэтому мои собственные беды отступали на второй план. Я думала: неужели и моя жизнь растратится, как у матери, на нервы, на ревность? Неужели эта любовь стоит того или она – только прикрытие какой-то неизвестной мне неспособности бороться, противостоять?.. Помню отчима исхудавшим вконец. Жалко его стало, потому как поняла, что рак у него. А мать сказала мне тихо: «Это ему наказание за меня. Поделом ему. Заслужил».

Я мечтала уехать из дома навсегда. А для этого надо было отлично окончить школу и поступить в институт. Я училась и думала: «Я не хочу жить как бездумный муравей или та же гусеница». Но мать гордилась своей работой, все время стремилась совершенствоваться, и только неудачная личная жизнь ломала ее и корёжила. Значит, она не просто муравей.

Знаешь, наверное, это нехорошо, но мне до сих пор никак не удаётся детские обиды из сердца с корнем вырвать. Нет-нет да всплывет что-то и застарелая боль сожмет сердце. Понимаешь, если бы по незнанию или по глупости, а то ведь намеренно был жесток со мой отчим, вот что страшно. В кулак зажал наши жизни, заграбастал, как свою собственность. Каждый шаг был расписан от и до. А тут еще, бывало, как окрысится… и всё исподтишка. Я часто задавалась вопросом: зачем ему это надо? Может, на войне обозлился?

– Гайдар воевал, а злым не сделался. Какие добрые книжки писал! Наверное, твой отчим был просто жадным.

– И жадность им руководила, и ненависть, и желание помучить, поиздеваться. Всю жизнь я глубоко запрятанную обиду в себе носила. То забывала, то вспоминала. И матери ни разу о своем горьком детстве не напоминала. Да ладно, то всё давние времена. Будем считать, что уже перегорело.

«Исхлёстана бедами и обидами детства. На них концентрируется, чтобы отвлекаться от неприятностей более поздних лет? Как я на Вадиме?» – предположила Инна.

– Как-то приехала я мать проведать, обняла, а ее голова ниже моей груди. Правда, я на каблуках была. Она показалась мне такой маленькой, беззащитной. Заплакала, уткнувшись в меня. Сердце мое наполнилось жалостью. Боль никак не отпускала. Слова не могла произнести. Так и стояли у ворот… Наверное, чувствовала, что скоро уйдет.

– Теперь уже простила? Ты вечный ее укор. За то и не любила, не жалела, не проникалась состраданием.

– Ну, это как посмотреть. Внешне не выказывала своих чувств. Но тут вина в основном отчима. Он всех строил под себя. Но я понимала, что семья все же лучше, чем детдом. Как только переступила порог их дома, сразу осознала, что начнется другая жизнь, новая судьба.

– Новая доля-недоля.

– Ладно, перешагнули. Мало было у меня радости и в сиротские сороковые, и в деревенские пятидесятые. Втайне я немного завидовала некоторым вещам, которыми располагали мои городские подружки: свободе, книжкам, кружкам. Росла, а сама думала: «Что же теперь и не жить на свете, что ли, если трудно?»

«Прорвемся и без кинжала. Мы, деревенские, тоже не лыком шиты. Не ударим в грязь лицом, не посрамим своих предков!» – шептала я сама себе ободряющие шутливые лозунги наших мальчишек. Потому-то вместо художественных книжек летом, вечерами в первую очередь прочитывала все новые учебники и в году, идя на урок, уже знала, что станут объяснять учителя. Может, отчасти, поэтому мне легко давались все предметы.

«Это трагедия, когда человек в конце жизни осознает, что даже в детстве не было счастья», – думает Инна, невольно примеривая ситуацию на себя.

– Отмена занятий меня не радовала. В школе мне было интересно и весело. Я общалась с детьми. Но это было странное общение. Поверхностное, по касательной. Иногда я чувствовала себя много старше ровесников, иногда чужой им. Я и среди детей жила внутри себя, сама по себе. Наверное, меня не понимали, считали легкомысленной или задавакой. Дети мне были нужны, чтобы веселиться, дурью маяться. Я помогала им в учебе, выполняла поручения учителей, но все это делала играючи, без напряга, без глубокой души. Не могу себе представить, что сталось бы со мной без школьного коллектива.

Лена будто листала странички прошлого.

– Дома было мало положительных эмоций. Нет, вру, была бабушка с ее простым любящим сердцем. Она говорила: светлей и просторней в хате, когда в ней дети. И по волосам меня гладила, мол, и к тебе это тоже относится. Еще брат и чтение книг урывками да тайком. Еще сестры. Но ведь взрослые тоже одну работу знали, не наслаждались праздностью, и это также несколько примиряло с действительностью. Не помню случая, чтобы они где-то отдыхали, развлекались. Чертово хозяйство не отпускало. В деревне все были равны бедностью и работой. Единственное, что меня в школе беспокоило и омрачало жизнь…

– Что же? Не догадываюсь. Я рухну от удивления?

– Моя обидчивость. Мои слезы. Никогда из-за физической боли не плакала, с раннего детства привыкла преодолевать боль, усталость, но стоило задеть мое слабое место… Наверное, некоторые одноклассницы похихикивали за моей спиной, не понимая причины моих неожиданных слез, считали кисейной барышней. Мысль об этом еще больше ослабляла мои нервы, и у меня не получалось сдержаться. Еще я могла неожиданно расплакаться от избытка чувств из-за проявленной ко мне искренней доброты. Может, это были слезы счастья. Но все равно слезы.

Детство прекрасно моментами свободы, общением с родителями. Папа – самый умный, сильный и справедливый; мама самая красивая, добрая и ласковая – в этом счастье ребенка. Для чего детство дается? Для радости, для развития. Но о каком эстетическом воспитании, о привитии вкуса можно было говорить, когда вся жизнь за высоким забором, в кирзовых сапогах и ватнике?

Помню, была с матерью в городе. Она в магазин пошла, а я стерегла сумки и смотрела, как играют во дворе дети. Я стояла, прижавшись к столбу, мне было грустно и обидно. Я никогда после десяти лет вот так беззаботно не носилась по катку – его у нас не было. Детство прошло, а я ни разу не каталась на лыжах в собственное удовольствие. Было раза два на уроках физкультуры под грубые окрики учителя, а так, чтобы с радостью… Предметом моей зависти была беззаботность детей. Мне бы хоть на денек вот так, как эти городские, а то ведь только работа, работа. Страна одна, а детство у городских и сельских детей разное. И душу мою отчим держал взаперти, не давал развиваться. Хотелось высадить эту чертову «дверь», раскрепоститься, расслабить пружину сердца...

Деревенская жизнь со всей своей примитивностью и обыденностью к классу шестому окончательно утратила для меня привлекательность. В восьмом классе я уже всерьез стала задумываться над тем, кто я, что мне предстоит? Правильным ли путем идет страна, зачем нужны были революция, жуткая гражданская война, жестокий Сталин. Ведь развитие – это движение вперед во всём. И общество, и человек как отдельная его единица должны становиться лучше интеллектуально, технически, нравственно. И в семьях порядок должен быть. Понимала: это идеальное общество. Но почему столько ошибок в истории всех стран? Кто виноват? Ну не Бог же? Я разлюбила «неправильную» историю и заинтересовалась строгой и логичной математикой. Добившись на олимпиадах определенных успехов, стала мечтать об институте, о городе. И это при том, что «привычку к труду благородную» я уже успела приобрести и закрепить. Уезжала из деревни без сожаления. Я ощущала себя способной на многое. Удушливо тесным стал мне серый однообразный деревенский мир, хотя я по-своему его любила. Нет, пожалуй, людей любила и жалела.