Реквием

Иногда, когда было в вузе особенно трудно, думала: «Может, права однокурсница из Грузии, что мы, русские, не умеем жить? Отдыхать не умеем, веселиться, радоваться». Но нам надо было серьезно учиться, а её тройки устраивали.

– Мне кажется, настоящая мать чувствительна даже к молчаливым звукам души своего ребенка. Но если уж честно – ни любви, ни тепла от своей я не видела, одно беспокойство. Ни в беде, ни в радости мы не рвались друг к другу. Жили, отгородившись высоким забором непонимания и неловкости. Не выражали ни любви, ни ненависти. Жалость в сердце была. Я и к бабушке любовь не умела выражать словами, только заботой. Молча страдала, когда ей было плохо. Я никогда от матери ничего не требовала, отчима в упор не видела. Он не заслуживал называться отцом. Называла, жалея мать. В этом я была непримирима. Как аукнется, так и откликнется: он содержал, я отрабатывала. Кто надо мной главный судья? Я сама, моя совесть. Обделена была родительской любовью. Собственно, любви мне не хватало всю жизнь.

В тот день у калитки я увидела в глазах матери страх непрощения. Она боялась уйти с ним в другой мир. Боялась не обрести вечный покой. А я в тот момент не смогла простить, не сумела переступить через себя, и теперь это меня гложет.

– Не терзайся. Если т а м, на том свете, на самом деле что-то есть, то она примет твои сегодняшние слова. Я в этой связи гениального врача Склифосовского вспомнила. Он до конца жизни так и не простил своим родителям приюта.

Лена заметила нарастающую тревогу в глазах Инны и обеспокоенно подумала: «Вспоминать даже о чужой смерти теперь не стоит». И зашептала:

– Отдохни, расслабься. Замучила я тебя своей болтовней.

Инна послушно прикрыла веки.

– Ты права, мне надо побыть наедине с мыслями о моей матери, – вымолвила она тяжело и тоскливо. И словно отключилась.

Окунулась в лабиринты своего больного сознания, чтобы в тысячный раз перелопатить прожитое и пережитое? Заснула?

Лена думала, что Инна на сегодня закрыла тему детства, но она снова заговорила. Получается, не дремала, вспоминала.

– Ты любила раскачиваться на высоких тонких деревьях. Они изгибались, почти касаясь земли, а ты орала от восторга. Я никогда не слышала, чтобы ты визжала от страха.

– Я замирала от ужаса, но держала себя в руках. Мне, как и тебе, нравилось представлять себя смелой.

– Я боялась за тебя, мне казалось, ты намеренно играешь со смертью.

– И не сказала! Я бы в твоем присутствии не сумасбродничала. Прости, если я виновата перед тобой. Но, честное слово, даже вытворяя чёрт знает что, я всегда была осторожна и никогда не рисковала.

– Лицо твоей бабушки вспомнила, когда она печально смотрела на величественный остов разрушенного храма и тихо вздыхала. Наверное, тоже детство вспоминала. А вслух она говорила: «Храм в моей душе». Я слышала, что в двадцатые годы и до нашего села докатилась антирелигиозная волна.

– Церковь в ту давнюю пору заменяла деревенским жителям и театр, и филармонию с концертами классической и духовной музыки. Бабушка с восторгом рассказывала о детском церковном хоре, мол, как ангелы пели. Духовные мелодии уносили ее высоко-высоко, к счастью. Что она ещё в своей деревне могла услышать лучше этого? Послушай, Инна, в детдоме я ничего не знала о духовной музыке, но почему-то именно она возникала в моей голове. Загадка природы!

– А помнишь, на уроке естествознания в четвертом классе учительница рассказывала о кольцах Сатурна. Ты прервала ее и стала доказывать, что они не сплошные, а состоят из отдельно летящих огромных глыб, и что при быстром движении этих осколков космических тел их траектории сливаются, и мы видим кольцо. И в пример приводила вращение пуговиц на закрученной нитке. Учительница тогда впервые на тебя посмотрела с явным интересом.

– А ты в десятом классе на астрономии приводила в пример серебристые квадратики, нанесенные на поверхности кругов электрофорной машины, при вращении которых эти сверкающие метки образовывали сплошную окружность.

– Ты очень любила рисовать странным образом. Долго рассматривала на земле трещины и начинала свою фантазию проявлять согласно «увиденным» в них картинам. Мне очень нравились эти «панорамы». Жаль, что были они однодневками.

– Я всюду искала и находила лица, фигуры животных. Мне «рисовались» сценки в кронах деревьев, в любых изгибах теней и полутеней на земле, на зданиях, в хаотично разбросанных веточках и соринках.

– А почему мне твои рисунки на бумаге по памяти казались более интересными, чем с натуры?

– Наверное, потому, что память выхватывает и хранит самые яркие моменты жизни, выделяет из всего разнообразия пейзажей самые красивые картины природы. А иногда она наводит на неожиданные размышления. Вот сейчас выплыл из облака моих воспоминаний один странный случай.

Помню, вечер был удивительно хорош. После сенокоса меня на полчаса отпустили на речку выкупаться, чтобы воду на керогазе не греть. Смотрю, старая, худая, совершенно нагая женщина вымылась в реке и стала взбираться на противоположный крутой склон берега. Рядом с ней чей-то теленок безуспешно карабкается по осыпающейся глине. Я смотрела на них и думала: «Кто из них двоих быстрее справится?» И вдруг вид старушки сзади поразил меня. В тот момент, когда из воды торчали только их оттопыренные пятые точки, они – эти зады – были похожи один в один. И не будь у теленка хвоста, я бы не различила, кто из них домашняя скотина, а кто человек. Меня, десятилетнюю, это потрясло неимоверно. Я не поверила себе, глаза протерла и подумала: «Мы тоже животные? Значит, все-таки Дарвин прав? Мы одна из ветвей?» Потом дома попыталась нарисовать увиденное на реке. Мать не вовремя вошла в комнату, раздраженно порвала рисунок и погнала меня во двор делать что-то полезное.

– А у меня любовь к рисованию начиналась с клякс в тетрадях по чистописанию. Я их преобразовывала в разнообразные картинки. Конечно, доставалось за художества. Еще я стихи твои помню.

– Сначала они были защитой моей души, позже проза выполняла эту функцию. В ней я выплескивала бушевавшие во мне эмоции. Тогда я этого не понимала, не приходило в голову. Я просто беспрерывно говорила, говорила. Записывать времени не было. Жаль, конечно.

– А помнишь первое знакомство в десятом классе с чудом техники – магнитофоном! Вы с братом быстро разобрались с кнопками, и ты ради хохмы спела «Если вас бутылкой треснуть по затылку».

– Отец пришел из школы, изучил инструкцию, попробовал запись, воспроизведение и вдруг услышал мой голос. Мать была в восторге, и я не получила «нахлобучку» за пошлые слова переделанной под блатную прекрасной песни «Пять минут». А в городе даже в бедных семьях уже были телевизоры.

Аня неожиданно приподнялась, цыганским передергиванием плеч сбросила с себя простыню, оглядела комнату мутными глазами, сонно скользнула бессмысленным взглядом по лицам подруг и рухнула на постель. И сразу, обняв подушку, уснула.

«Какая у нее странно обреченная деформация лица даже во сне», – отметила про себя Лена. Она выждала, пока до нее донеслось тихое похрапывание, и продолжила свою мысль:

– Алла уже в детстве выглядела головокружительно, вызывающе, немыслимо счастливой. Помнишь, рассказывала нам, как училась в музыкальной и художественной школах, ездила в Москву, в Ленинград и Киев, ходила в музеи и театры. Вела жизнь, богатую позитивными впечатлениями. У нее была советская, но буржуазная семья.

– Ради форса напускала на себя деловитую озабоченность или, чтобы не светиться излишествами, экстравагантно прибеднялась. Как-то пошутила, мол, сама себе завидовала. Она – не счастливое исключение. Просто в городе жила. А мы с тобой видели перед собой коровники, свинарники, пьяных трактористов, шоферов и усталых женщин в замызганных, засаленных ватниках. Мы с тобой были Брижит Бардо и Мэрилин Монро в резиновых сапогах!