Реквием

– А у моего первого мужа, как он ни старался, не получалось говорить с деревенской интонацией. Не было в его произношении мягкости и певучести. Не тянул он гласные звуки. Просто гэкал.

– …А в какие игры мы играли, какие баталии разворачивали! Устраивали противникам ловушки, строили козни, плели заговоры, делали засады, ловили и допрашивали шпионов. Те обязательно были с другой улицы.

– Ты меня опекала. Летом наши носы лупились от солнца, а зимой от мороза.

– Ты только одно лето с нами играла, потом тебя запрягли.

– …Знаешь, мне кажется, бутерброды и всякие там «хотдоги» дети изобрели. Помнишь, кто победней, те с подсолнечным маслом, с солеными огурцами, с ломтиками жареной картошки и лука делали себе «тормозки», кто позажиточней – с салом и даже со сливочным маслом.

Лицо Инны на миг просветлело. Она забылась-задумалась на какое-то время, словно ушла из своей нынешней, тяжкой жизни в другую, лучшую. Взгляд смягчился и затуманился набегавшими добрыми слезами.

– Со сливочным маслом я что-то не припоминаю. Его могла позволить себе только дочка станционной буфетчицы, – неуверенно протянула Лена и добавила шутливо:

– У нас сегодня «момент истины», раскаяния и очищения?

– …Бывало, возвращаюсь домой затемно: колени и локти в ссадинах, платье в лоскуты. Значит, с дерева навернулась. Кино да и только! Нагоняй, конечно, получала. Игры нас многому учили. А ты была лишена этой привилегии. Ты в семье безотказной золушкой была. Хлеб свой хребтом добывала. Сиротой была при живых родственниках. С утра впряжешься в нудную домашнюю канитель и до вечера, как старушка какая-то. Взрослела семимильными шагами. В детдоме у тебя не было детства. И у родственников в услужении, на подхвате, как в застенке, за высоким забором с колючей проволокой. Ни погулять в лесу, ни поиграть с подружками, ни повеселиться от души. Ни воли, ни свободы. Без прелюдии сразу во взрослый омут ухнула. Мы тебе сочувствовали. Все мои подружки помогали матерям, но ведь не так, чтобы как ярмо на шее.

– Детство было. Просто оно бывает счастливое и не очень. А что работа? Она – да будет тебе известно – не обременительна. Вкалывая, я испытывала удовлетворение.

– Мозги мне полощешь? Получала эманации удовольствия от самого процесса! Вместе с потом выгоняла из себя всё плохое? Так и не спустилась с детдомовских мечтательных облаков. Навалять бы тебе по шее.

– Я уважала себя за то, что способна себя преодолевать, радовалась тому, что многое умею. Ведь никогда не знаешь, что в жизни может пригодиться.

– В городе пахала, дрова колола, грядки копала?

– Я скромно гордилась сделанным кому-то добром, укреплялась физически и морально.

– И психически. Нервишки-то у тебя поначалу были совсем никудышные.

– Правильно. Физический труд еще никому не повредил, особенно если видны его результаты. Ты не поверишь, после работы у меня часто возникало состояние душевной приподнятости, какой-то благости, что ли. Я не буду оригинальна, если скажу, что физический труд незаметно, словно в игре, формировал во мне хорошие качества. Еще мне нравилось, что руки и мозги одновременно вкалывали. Работать любила в одиночку, чтобы никто думать не мешал. Понимаешь, сплошные плюсы! Помню, колю торф и в уме обдумываю трудную задачу. Мысли крутятся, крутятся. Решила и вдруг ощутила сильное впечатление, родственное высокому духовному наслаждению. Я почувствовала состояние восторга от удивительной ясности. Так родилась любовь к математике и желание понимать огромный мир чисел. Но чаще всего о жизни размышляла, искала в ней правильные пути, родителей, чужих людей оценивала, себя критиковала.

– Нагружали тебя, и тем самым выражали доверие, признавали равной среди равных? Ха! А ты из кожи лезла, доказывая свою рабскую лояльность, горы сворачивала, – хмыкнула Инна.

– Если на то пошло… именно тогда я поняла, что нет большего счастья, чем хорошо выполненное дело.

Инна нашла уверения Лены не слишком искренними.

– Вкалывать за кого-то другого? Ну, если учесть, что иного счастья тебе не больно-то много перепадало…

– Беззаботное детство вселяет радость и доверие к жизни, а трудное учит уму-разуму, осторожности, что придает уверенности в будущем. В нём вольно и невольно приобретается естественная закалка. Грустные были, наполненные болью, и все же по-своему прекрасные годы. Где-то я читала, что творить добро необходимо, чтобы достраивать себя как личность. Это достраивание ни Бог, ни природа, ни государство на себя взять не могут.

В моем детстве школа была чудной отдушиной и любовью. Да, тысячу раз «да»! Школа нравилась прежде всего общением, свободой, умными, терпеливыми учителями, знаниями. В школе все были доброжелательные, сами вызывались помочь. Не кидались врассыпную от чужой беды.

– У тебя всегда была прекрасная память на всё хорошее, праведная ты моя. К сожалению, инстинкт доброты и сострадания у многих детей теперь телевидение уничтожает.

21

– В моей семье плохо было то, что все взрослые вольно или невольно постоянно поддерживали во мне чувство вины. Бабушка виновато опускала глаза, мать укоряла взглядом, если я что-то не так делала по неумению или непониманию. Я же никогда не перечила. Знала, что такое долг и послушание. И ведь не бедовали, а отчим будто из милости кормил. Можно подумать, что мать не работала с ним наравне и даже больше. Эта вечная неловкость и зависимость! По какому-то негласному закону мужчина играл в нашей семье первую скрипку. А что он делал из того, что мать не умела? Да ничего!

А в чем я была виновата? Я лишила мать уважения и благочестия? Бабушка, не имея пенсии, – один из сыновей в войну пропал без вести, – так же, как и я, неуютно себя чувствовала в семье. Не раз я слышала от отчима: «Что, я, тещу не смогу прокормить?» Разве она мало вкалывала, отрабатывая свой хлеб? Гордая была, но жизнь дочери боялась осложнить, вот и страдала молча. И позже, когда вышел новый указ о пенсиях, он не захотел ехать в город похлопотать за бабушку. Ему было выгоднее, чтобы она от него зависела.

А потом вдруг произошло открытие как откровение: я могу не послушаться родителей! И уехала в город. Но все равно скованности это меня полностью не лишило. Она как мое проклятье.

Инна понимающе кивнула.

– Ты, памятуя бабушкины слова, что «всяк сам перемогает свою беду», несмотря на кажущуюся доступность, ни с кем не делилась своими горестями. Только я всё знала. А девчонки считали, что ты слишком много из себя воображаешь.

– Отчим все с подковырками, с издёвками. Изводил придирками. Бывало, неймётся ему, пока не кольнет. А у меня кусок в горле застревал. Мне хотелось одного – чтобы он меня не трогал. Он с удовольствием внушал мне, что я некрасивая и глупая. Ревновал меня к моим успехам. Все приглядывался, чтобы я не стала умнее его детей. Помню, ехали мы в поезде. Я высовывалась из окна, крутила во все стороны головой и бомбардировала его массой вопросов. И вдруг он резко замолчал, не желая отвечать на мои детские вопросы. Я тогда задумалась, что явилось причиной его раздражения. Он не знает ответов или не хочет, чтобы я много знала? В глубине души верилось в первое. А когда я за всероссийскую олимпиаду получила грамоту и приглашение поступать в МГУ и физтех на льготных основаниях, никто за меня не порадовался. И когда я поступила, семья встретила меня холодным молчанием, будто меня не существовало вовсе. А как он бесновался, когда я после аспирантуры получила квартиру! Ему город «не светил». Сам виноват. Жену надо было слушать, если своего ума не хватало мыслить на перспективу.