Любовь моя

— Не люблю Малевича, хоть он и считается иконой мирового авангарда, родоначальником супрематизма. Может, и внес он что‑то новое и великое в теорию искусства, но для меня он примитивный, плакатный художник. Видела его вытянутые фигуры, как бы тянущиеся вверх, в небо. Я понимаю, это символы, — сердито забурчала Аня. (Так вот что скрывается в ней под маской неуверенности!) — Рисунки у него плоские, как у пятилетнего ребенка. Где глубина, тонкость, масштаб? Туфта. В чем его новаторство? Мои пятиклассники лучше рисуют. Подпевалы нашли, в чем и вознесли. Надо поставить его картины рядом с творениями Рафаэля, Серова или любого другого нашего знаменитого художника и сравнить.

— Посмотрим, рассортируем, разделим мнения на кучки и сделаем вывод, — рассмеялась Инна. — Еще один гений попал к нам в немилость! Аня, но где же сочные ругательные эпитеты в адрес нелюбимого художника? Исчерпала все, понося писателей?

— Не поняв глубины, делать выводы?.. Малевич и его последователи, изучая окружающий мир, строили не только конструкции фантастических зданий, но и различные теоретические модели реального общества. Вкусы у всех разные. Малевич доступен узкому кругу почитателей. Может, им наскучил Рафаэль? — предположила Жанна.

— Истинная красота не может надоесть! — горячо возразила Аня.

— Мы мало что понимаем в различных направлениях искусства. Каждый из нас любит в живописи какой‑то один период в ее развитии и наслаждается, в основном, этими шедеврами. Я предпочитаю эпоху Возрождения, — сказала Жанна.

— А кому‑то маты на заборах нравится изображать, — хохотнула Инна.

«К чему ей эта маска клоуна? Все‑то ей хихоньки да хаханьки», — поежилась Жанна.

— Кто‑то соединяет разные смысловые полюса, кто‑то их разъединяет. Ты с непростительным высокомерием относишься к таланту Малевича. Громогласный, но ранимый Маяковский тоже утверждал: «Единицы — ничто!», а сам был индивидуальностью, огромной глыбой, магическим титаном! Я читала, что Маяковский встал вровень с Блоком, что культ Блока отступил, когда люди услышали «Облако в штанах», — напомнила Жанна. — Время было такое противоречивое. Творческие люди искали, придумывали, находили. Иногда они слишком много брали свободы в своем творчестве. А идея, высказанная не вовремя, часто звучит не как открытие или предвидение, а как ложь и ересь.

— И Гоголь говорил, что общество состоит из единиц. Какие мы, такая и будет страна, — сказала Аня.

— Цепляет Малевич, раз не можете не говорить о нем! Но давайте помолчим? Хватит на сегодня споров, — отреагировала Лена на выпады подруг. Сейчас ей меньше всего хотелось жестко дискутировать. Настроение и здоровье не то.

— Лена, — прошептала Инна на ухо подруге, — мне кажется, твои произведения понравились бы великому…

— С ума сошла!

*

После долгой паузы Лена неожиданно сама вернулась к временно приостановленной теме и тихо, только для одной Инны, стала отвечать на ее вопрос:

— Вопреки бытующему среди неспециалистов мнению, я считаю, что критики и рецензенты нужны для того, чтобы развить и огранить талант писателя. Жаль, что нет сейчас критиков-эстетов. На мои книги было много рецензий, в которых авторы хотели показать собственную эрудицию, но случались и прекрасные, искренние, прочувствованные строки, и странные…

Помню, одна рецензия очень задела. Ее автор дал замечательную, подробную, глубоко научную характеристику моему произведению, но вставил в свой текст одну очень двусмысленную язвительную фразу, из которой, наряду со всем положительным, можно было предположить, что писатель в своей наивности близок к ребенку. При его уме не понять сути детского писателя? Это же достоинство, если писатель на время сумел «стать» ребенком, да еще детдомовским! Автор рецензии надеялся, что я не замечу или не пойму его завистливой издевки? Не люблю людей, считающих себя умнее всех. Предпочитаю рецензии от незнакомых специалистов, когда на текст не накладывается личное приятие или неприятие, когда человек мне не конкурент. Посылаешь такому писателю в другой регион свое произведение, а он тебе в ответ — независимое мнение.

Особенно поразила и привела меня в восторг одна женщина-профессор. С первого прочтения так понять и прочувствовать суть произведения, суметь охватить его единым взглядом! Такое тонкое, яркое и концентрированное исследование я получила впервые. В нем проявился не только профессионализм, но и талант человечности. С радостным изумление я читала ее очень точные, четкие, логичные, изящные строки, вдыхала аромат ее удивительных фраз. Какая глубина при внешней легкости и простоте слога! Я тогда еще подумала: вот это настоящий профессор! Какое знание предмета, чутье, умение совсем просто и удивительно интересно выражать свои мысли. И в мои годы не грех у нее поучиться. Такого бы педагога мне в юности! Я бы с ней основательно поработала. Судьба поздно подарила мне эту встречу. Но главное, что подарила! Женщина оказалась очень молодой для доктора наук. Милая, обаятельная и очень скромная, из простой советской семьи. И что самое интересное, по первому образованию — физик. Наша закваска!

У меня есть знакомый профессор. Обыкновенный, ничем особенно не выдающийся. И вот как‑то прихожу я в одно учреждение, а там по стенам развешаны портреты исторических личностей и знаменитых людей современности. Так вот его портрет в позе великого академика оказался по размеру вдвое больше любого, из висевших с ним в одном ряду. Удивилась, конечно. Уважение как шагреневая кожа уменьшилось. Вот к нему за рецензией я бы точно не обратилась. Очень понятный мне типаж.

— Чехов свои произведения комедиями называл. А твои книги, по ее мнению, под какой жанр подпадают?

— Рецензент не ставила перед собой цели определять категорию, в ее планы входила оценка. И правильно. Какая разница? Вольтер говорил, что все жанры хороши, кроме скучного.

— А как ты насчет редакторов и корректоров?

— Они как хлеб необходимы. Их тщательностью и трудолюбием текст может засиять! Они должны впиваться в каждое слово, в каждую запятую и тире. Автору сложно купировать, срезать куски текста, если даже они его чем‑то не устраивают, допустим, слишком затягивают, удлиняют сюжет. Помню, отдала я свой труд на откуп редактору и попросила, чтобы он делал с моим текстом всё, что ему заблагорассудится, потому что у меня в запасе еще много наработок.

— Ты купалась в материале?

— Тонула. Но редактор был очень корректен, слишком бережно относился к каждому слову, будто щадил меня. «Это не есть хорошо». Но не могла я ему диктовать, требовать, меня сковывал его профессионализм. Так мне его характеризовали. Пришлось после него еще одного найти.

— Вычитывая чужие тексты, редактор должен быть жестким и принципиальным, — согласилась Инна. — Только сложно в себе совмещать тонкость восприятия и твердость. Но я понимаю: автору еще труднее отрывать от сердца «родные» ему строки.

— В этом деле нельзя форсировать события. Текст после редакторов снова имеет смысл просматривать. Они могут не так понять твои мысли или ты категорически не согласишься с некоторыми моментами их правки. А как‑то у меня маленький смешной случай произошел. Я долго наблюдала за поведением ворон и обратила внимание на то, что они «разговаривают» по‑разному: резко каркают, отпугивая врагов, и нежно «кракают» с птенцами в гнезде. Я гордилась своим открытием. Но редактор исправила это слово, посчитав его ошибкой, а я не отследила.

— Пустила на самотек? Это на тебя не похоже.

— Была не здорова, а сроки поджимали. Да и моя занятость — ты же знаешь… И обложки двух последних книг для подростков мне не нравятся. Я отослала в издательство кассету с массой вариантов, указала предпочтительные, но они выбрали на свой вкус из своих запасов, а меня не уведомили. Понимали, что не смогу приехать и проконтролировать. Чего уж теперь…