Вкус жизни

Иногда можно жизнь прожить, так и не созрев до понимания чужой боли, так и не раскрыв свою душу для восприятия чужой беды как своей. Я в таких случаях говорю этим людям: «Если вы не чувствуете, как я, это совсем не значит, что и другим это не дано. Ведь если вы, допустим, не понимаете квантовой теории, это не значит, что и я не понимаю ее. Я не знаю, как мне достучаться до ваших сердец, чем вылечить эмоциональную недостаточность, какими еще примерами убедить вас в моей правоте. Я только могу молить Бога, чтобы вам и вашим близким не случилось попасть в ситуацию, схожую с той, в которой находятся ребята, которых вы сейчас осмеиваете и оплевываете».

Мне кажется, что одна из задач литературы – воспитание. Дело писателя – будить в людях добрые чувства, спящие где-то в глубине души, научить радоваться доброму делу, чужому успеху, сочувствовать чужому горю. Чтобы не кривились их губы в ехидном осуждении: «мол, если дура, пусть вкалывает», и не удивлялись, спрашивая самих себя: «А что воспитательница имеет с того, что приводит домой чужого ребенка, зачем ей это нужно?» Чтобы поняли, что ее забота нужна, прежде всего, этому несчастному ребенку. Да, это прибавляет ей забот, но и добавляет в сердце радость за успехи малыша, за то, что ему с ней хорошо и тепло.

Человек с неразвитой душой лишает других возможности передать ему свои чувства и тем самым открыть в себе самом и в ком-то другом нечто подобное. С такими людьми трудно найти взаимопонимание… Они не осознают, что духовно обедняют свою жизнь.

Такой была моя учительница литературы. Помню, я с восторгом описала в стихах поход в лес. А она упрекнул меня в том, что я о прогулке пишу, как о полете в космос. (Много лет спустя редактор солидного издания именно это стихотворение выделил из всех прочих, сказав о нем: «Это безупречное произведение, шедевр».) Я тогда, в детстве, запальчиво заявила своей учительнице: «Как вы, Наталья Григорьевна, не понимаете, что я подросток, а не взрослый сухарь? Мне хочется подвигов, а где я их возьму? У меня мало интересного в жизни. Есть только учеба, работа и книги. Но я всюду ищу то, чем можно восхищаться. Ведь от радости крылья вырастают! В лесу меня распирал восторг. Я радовалась солнцу, легкому беззаботному общению с ребятами, свободе. Меня переполняли эмоции. Я размахивала руками, орала песни и знала, что мне за такое поведение не влетит. Я была счастлива, и это здорово! Конечно, может, совсем по-другому я была бы воодушевлена, посетив прекрасную выставку или концерт талантливого певца, но я лишена этого и могу только фантазировать на эту тему. И в своих фантазиях я тоже бываю счастлива. Что тут плохого?

Я пишу спонтанно, просто без околичностей излагаю чистейшую правду, не думая, не мучаясь над каждой фразой, как это, возможно, положено делать взрослым. Часто записываю мысли, которые мной не обдумывались раньше. Я не виновата, что вдохновение накатывает постоянно, ежеминутно: на уроке, в поле, на дереве. В юности, наверное, все пишут безудержно, с восторженной радостью или с горькой тоской. Может, насилие над собой полезно и необходимо, но у меня нет времени переделывать написанное. Успеть хотя бы кое-что записать из того, что потоком, вихрем выносится из души. Как ни ухищряюсь, я даже этого не имею возможности делать из-за никогда не заканчивающейся отупляющей проклятой работы по хозяйству.

Я люблю родной язык и чувствую его. Я еще в раннем детстве пыталась представить себе, на что похоже то или иное слово. Игра у меня такая была… И стихи мне хотелось декламировать обязательно с глубоким внутренним выражением»… Но учительница не понимала меня. И мне хотелось сказать ей, что даже научная информация должна подаваться эмоционально, тогда она легче воспринимается и запоминается. Но я не посмела. Дети редко позволяют перечить взрослым, даже когда чувствуют себя правыми.

Лена с интересом слушала Риту. Многое из ее высказываний было ей близко.

– А другая учительница так эмоционально читала нам Горького и Некрасова, что моя душа расцветала. Даже учитель физкультуры пытался примитивными способами учить детей ярко проявлять свои эмоции на соревнованиях.

Мне кажется, писатель «задается» сразу, с рождения, он не может быть ничем иным. Остальное – игра обстоятельств. Писатель или есть, или его нет. Просто он в разном возрасте выражает себя по-разному. Допустим, в юности восторженными стихами, позже зрелыми. Что он может, видно с первых его произведений. Не надо удивляться раннему таланту некоторых писателей. Просто у них была возможность вовремя начать. Вспомни Лермонтова. Если мысли просятся на бумагу, не стоить думать, что не созрел, чтобы безвозвратно не утерять в себе что-то особенное, свойственное только тебе и только этому периоду жизни. Взросление зачастую оплачивается утратой непосредственности, памяти детскости, яркости. Я начала писать для себя, когда сказать мне еще было нечего, кроме моей детской тоски и наивной радости. Но не могла не писать… Жаль, ничего из раннего не сохранилось… Не знаю, позволит ли мне здоровье осуществить себя до конца. Слишком поздно я хватилась. У меня зов детской мечты пробился сквозь толщу проблем и наслоений занятости только после пятидесяти. Хотя с детства чувствовала, что мне нужно что-то большее и достичь я должна чего-то особенного. В двенадцать лет я не представляла себе писательства, но уже знала, что обязательно буду писать для детей рассказы, и четко понимала, на какую тему. Мне все время были какие-то подсказки. И все же я не верила, что смогу. Кто бы поддержал…

…Наверное, тогда учительница литературы обиделась на меня. Получается, я ее упрекнула в недостаточном внимании к эмоциональному воспитанию. Я была нетактична. Во мне говорила обида. Вот всегда я так… глупо… на эмоциях. Тормоза не срабатывают, – вздохнула Рита. – И все равно я оставляю за собой право не во всем соглашаться с друзьями и знакомыми.

Лена сделала легкую сидячую разминку и, приободрившись, снова обратила свой взор на подруг.

– …Нередактированная рукопись беззащитна, как ребенок, – пробормотала Алла, вспоминая какие-то свои коллизии.

– …Писательство – это территория индивидуальных высказываний, а значит, дело тонкое и не каждому стоит соваться в эту кухню, – по-своему отреагировала на слова Аллы Мила и полюбопытствовала: – Ты сразу на компьютере работаешь или сначала пишешь тексты ручкой на бумаге? Мне, например, нравится работать на компьютере. Допустим, ставлю я в отчете многоточие из четырех точек, а он указывает ошибку. Я убираю одну точку, но зеленый цвет не пропадает, и я понимаю, что должна текст разделить на две части. Представляешь, компьютер подсказывает мне: мол, какого лешего ты в один абзац две мысли всунула? Приходится разделять. Во дела!

– Ну и выражения! Русский язык попал в серьезный переплет. Ни вздохнуть, ни охнуть, – рассмеялась Алла. – Из каких литературных глубин почерпнула сие богатство?

– Из народных. Шучу, шучу.

– Хорошо еще, что без мата.

– Категорически не приемлю свободного употребления ненормативной лексики!

– Язык живуч, он все перемелет, – сказала Инна.

– Если каждый начнет его засорять, никаких жерновов не хватит, – неодобрительно покачала головой Алла. – А я пишу и редактирую на бумаге. На компьютере сотру строчку и забуду, а позже она начинает казаться мне лучше последующей. Но восстановить ее в памяти уже не удается. Это раздражает, – созналась она.

– С тех пор как «вылетело в трубу» двести страниц текста и все попытки вытащить их из жерла компьютера ни к чему не привели, я осторожничаю. И ведь не сплошной текст пропал, а несколько тысяч мелких вставок, уточнений, вот что самое обидное. Ведь я как обычно пишу: иду куда-то по делам… и поплыли строки: удачные диалоги, шутливые или ироничные комментарии. Я их тут же на улице записываю в блокнот, а потом вношу в комп. А черновики выбрасываю. Потом новые мысли приходят... Теперь каждый огрызочек бумаги храню.