Страница 3 из 29
В четыре руки да с мужицкой ловкостью стенку поставили быстро. В том же углу, на другой стене, Николай заметил змеистую трещину. И здесь земля должна была осесть и вывалиться. Закрыли и эту стену старыми воротами от база. И погреб, наполовину обшитый деревом, стал глядеться надежно и прочно.
– Как у Тарасова, – определил Николай. – Сто лет простоит.
Тарасов был один из первых на хуторе хозяев. И Махора улыбнулась:
– Плети, плетун. Моей жизни-то чуток осталось.
Вылезли из погреба на свет божий. Николай повеселел, предвкушая угощение, курил, похохатывал.
– У тебя, кума, все до дела. Самогонка – на хуторе первая. Гуси… Я своим говорю: давайте, как кума, гусей заведем. Всю зиму лапшу хлебать будем. Они говорят – болеем.
– Болеют… – укорила Махора. – С их болезнями. А у меня гуси ныне неплохие. Трех сажала, тридцать два гусеночка. Ни один пока не подох.
Махора налила самогону, щей подогрела, порезала сальца и добрый ломоть его завернула в газетку, сказав:
– Заберешь, кум. У вас же нет.
– Кончилось, – отозвался Николай.
– По вашей семье двух-трех надо держать, не меньше.
– Не хотят, – развел Николай руками.
Пустой то был разговор. Николаева жена и колхозную работу не любила, а уж в дому – и вовсе. От поросят и гусей отнекивалась, ссылаясь на болезни. А смладу и до сих пор была поперек себя шире.
Угостив помощника, Махора проводила его со словами:
– Ты уж никуда не заходи. А то напьешься, мне – слава.
Она проводила его за ворота, поглядела вослед. Увидев хозяйку, загагакали гуси. И норовили зайти во двор.
– Черти бестолковые, – ругая, отогнала их Махора. – А ты, глупой, чего их не ведешь? – спросила она гусака. – На озеро б увел, глупомордый. Опять хворостиной гнать.
Прошлый год пришлось поменять старого гусака, он дряхлел. Молодой был на погляд атаманец, широкогрудый, крыластый, но дурак дураком. Гусята уже подросли и окрепли, и пора было их на озеро водить, а молодой вожак кагакал день напролет у двора – и все дела.
К тому же нынешней весной поселилась на Ильмене пара лебедей. И сам лебедь оказался нравным: не терпел он гусей и гнал их из воды на берег.
Озеро Ильмень лежало рядом. Хуторская улица выходила на его ископыченный песчаный берег. С батожком в руке Махора погнала гусей к озеру. Гусыни шли не торопясь. Желтые, куцекрылые гусята, попискивая, спешили вослед. А дурной гусак не впереди шел, как положено, а плелся сзади, недовольно кагакая, словно ругая хозяйку.
– Глупой, ты и есть – глупой, – корила его Махора. – Чего тебе на базу сладко? Ты не кочет, чтоб с плетня орать. Ступай на озеро, плавай, гусятков учи, они рость будут. А на базу чего высидишь?
Улица выходила к воде. Камыши расступились перед ней и береговые вербы, открывая глазу просторную синь. Лишь далекий тот берег светил белым песком.
На суше, на выбитой людьми и скотиной толоке, сбились два табунка гусей, а перед ними, преграждая путь к воде, лежал лебедь.
Махора пугнула его:
– А ну, ступай отсюда, разлегся!
Лебедь пошел вперевалочку, неторопливо переступая глянцевито-черными лапами. Он был красив, сияюще-белоперый, с кремовой головкой и шеей, с черным шишаком на носу.
– Пошел, пошел… Растресть боишься? – подогнала его Махора.
Лебедь развернул крылья и полетел, шумно, с каким-то даже звоном, разбивая воздух. Отлетел он недалеко, сел на воду и плавал, топорща жесткие перья крыл.
Теперь гуси, осмелев, вошли в воду. Махора же присела на добела отмытой карше и, не спуская глаз с красивой большой птицы, говорила ей:
– Ты хоть и здоровый, а ума не боле чем у моего гусака. Либо тебе гуси досаждают? Воды – вон сколь, на всех хватит. А будешь настырничать, тебя кто-нибудь из ружья стрелит. Мало ли… Найдутся. Ты уж поумничай, не гоняй их. Живи да живи. И нам на тебя веселее глядеть.
Птица плавала недалеко и, казалось, слушала Махорины речи. Поплескивала вода, сбивая на берег серую ноздреватую пену и желтую накипь опавших вербовых сережек. Прибрежные вербы доцветали, желтые сережки сияли под солнцем. Пчелиный звон стоял, и сладким духом несло.
Махора корила лебедя, выговаривала ему, но в душе, на сердце лежало невольное уважение к нему и зависть к лебедке, чей покой лебедь берег. Как было не завидовать крепкому семейному гнезду, пусть даже птичьему. Махорина гоголушка – Андрей Матвеевич десять лет уже лежал в земле. А без него было ох как несладко.
2
В субботу под вечер, как и обещали, приехали дети. Первыми на автобусе – Полина, зять Василий и Танечка. Только-только Махора их встретила и расцеловала, как загудела у двора машина, засигналила.
– Начальник прибыл, – сказала Полина. – Пошли родного встречать.
Это и впрямь приехал Иван с семьею. Работал он в соседнем районе, главным агрономом. Отворили ворота, и Махорин двор сразу проснулся, загудел голосами. Иван да Галина, Полина, Василий. Ровесницы-внучки – Олечка и Танечка, нарядные, словно куколки, с бантами в волосах. Малый бутуз Андрюшка топотал, догоняя котенка. Еще бы сюда младшую дочь с семьей да старших внуков – но они далеко.
Как и положено с дороги, сели обедать ли, ужинать, – в общем, домашнюю лапшу хлебать с курятиной. Махора наварила ведерную кастрюлю, на всех хватит. Выпили материной самогонки и загалдели, обсказывая новости. Все же не виделись давно.
Иван с Василием обсуждали предстоящую рыбалку. Решали они: в озере ли поставить сети или в прудах карпа попытать. И жены собирались с ними, но их – раки манили. А уж о ребятишках чего говорить.
Махора сидела, слушала и вставила слово:
– А я думала, вы мне по хозяйству поможете.
– Чего у тебя? – спросил Иван. – Какие дела?
– У матери делов – заглонись. Стенка у чулана совсем садится. Либо обочинка подгнила, надо поднять. Да и поглядеть у поросенка полы. Я прибить хорошо не в силах. Он такой натурный, все выворачивает. Да по-хорошему надо бы…
– А-а-а, ну тебя… – перебила Полина. – Начнешь читать. Нам дома свои дела надоели. Мы приехали к тебе отдыхать. На рыбалку, ухи наварить…
Говорила она вроде со смешком, но твердо. Иван поглядел на мать, сказал:
– Правда, порыбалить собрались. У тебя горит, что ль?
– Да не горит, а… – поджала Махора губы.
– Печет у нее, – снова посмеялась Полина. – Столько людей – не запречь.
– Ах, едрит твою! – вскипела Махора. – Запречь тебя, гладкую кобыляку! Затощала на своих уроках. Для кого я хозяйство держу? Бьюсь для кого? Мне самой: две козенки, пяток курей – и хватит. А сколь вы матери понавялили? Коз одних для вас пятнадцать держу.
– Но мы же приезжаем, косим, пасем.
– Раз в лето приедете – и все дела. А я кажеденно с ними бьюсь. Да одни ли козы? А кабанов? А гусей? Корова? Куда все плывет? Сметанки, мама, – передразнила она. – Маслица нам не собрала? Яички у нас кончились! Сало заберем! А матерь тут… Буран сено развалил, еле склала, погреб завалился, – заплакала она. – Всю картошку, все… Полозила там, как муравь. Думаю, рухнет – и останусь тута, в могилке. Лишь крест постановить.
Материнские слезы отрезвили детей. Иван поднялся, обнял за плечи мать, усадил:
– Ну, ладно, мама, хватит. Не плачь. Девчата глядят.
Внучки и впрямь глядели на плачущую бабку удивленно.
– Мои детки, – вздохнула Махора, вытирая слезы. – Я и сама думала, мне слому не будет. Но все… отживаюсь. Ходить едва хожу. Нога пухнет в колене. Спина болит. И глазами плохо вижу. Сваха мне свои очки дала, спасибо ей, вроде подходимые. А повяжусь – как песком в глаза сыпануло. Прям криком кричи.
Обед был испорчен. Иван с Василием закурили, Полина сидела надутая. Лишь маленький Андрюшка шумно хлебал бабкину лапшу. Махора, поостыв, жалела уже об начатом разговоре.
– Ваня, ты бы поел, – попросила она. – И так худоба, а все куришь.
Сын Иван в отца пошел: высокий, худой и сутулился, как отец, утиная лобастую голову.
Иван докурил, налил всем по рюмочке.