Доски из коровника

И оказался он в поселковой больнице санитаром. Главным врачом значилась жена прокурора, начлаговского приятеля. Она рулила, а Мельцер лечил: случай заурядный и, наверное, типичный.

Врачом Мельцер оказался отменным, и через год у него лечилось все районное руководство, а их дети учились немецкому. Везунчик обустроился, получил однокомнатную квартиру в приличном доме, поблизости от руководства, чтобы в случае чего быстро мог дойти ночью. Одним словом, жизнь налаживалась. Но!

Жена прокурора, главврач, влюбилась в Мельцера. То ли потому что муж ее любил ездить с проверками по лагерям, особенно женским, то ли просто влюбилась, теперь не узнать. Мельцер ответил взаимностью. Стали они допоздна задерживаться на работе. Это служебное рвение не осталось без внимания, мужу-прокурору, естественно, донесли. А тут еще дело врачей было в разгаре. Так что не намечалось ничего хорошего. Особенно для санитара Мельцера.

Прокурор пришел в больницу. И дальше началось самое забавное, такое, чему всегда удивлялся наш сосед, когда приходил к нам в гости. Прокурор поговорил со своим соперником, тот не юлил и честно все рассказав.

Прокурор выкурил папироску и сказал:

– Коли любите друг друга, так женитесь. Я развод дам хоть завтра, еще тебе и спасибо скажу.

Так и произошло. Мельцер женился, а на прокурора написали анонимку, что потакает развратным действиям космополитов – врачей, в смысле санитаров.

А тут подоспела смерть вождя, времена изменились и через два года везунчика Мельцера амнистировали.

Амнистировать-то амнистировали, да куда подашься с женой, не имея ни квартиры, ни работы. Слава богу, австрийский диплом врача нашли в делах, и для его подтверждения, поехал Мельцер в Москву. Диплом признали действующим в СССР. Кроме этого Мельцеру удалось передать письма в австрийское и английское посольства с просьбой найти его родственников.

С этими ожиданиями он вернулся. Вернулся и прожил в Княжем Погосте аж до пятьдесят девятого года, не ведая ничего про родственников.

И вдруг телеграмма из Москвы ― немедленно прибыть.

Оказывается, родственников его нашли давным-давно, а все эти годы шли переговоры с советскими лидерами о переезде Мельцера на родину, в Австрию. Родственники его из Англии перебрались в Америку и там за время войны преуспели. Мало того, что стали миллионерами, так еще один из них в советниках у президента оказался. Получив известие о невезучем горемыке Мельцере, они начали хлопотать за него. И в конце концов, когда один из высших чиновников США, подгадав удобный момент, попросил Хрущева отпустить Мельцера на родину, произошло желанное. Мельцеру и даже его жене разрешили уехать из СССР.

Американские Мельцеры прислали сто тысяч рублей на переезд. Мельцеры в Княж Погосте начали паковать чемоданы. Оказалось, что у них скопилось немало облигаций разных обязательных займов, и врач спросил у местных начальников, что с ними делать. Те запросили Москву: как быть?

Оттуда ответили – оплатить рублями все, что представит.

И тут в поселке началось! Местное начальство ринулось к Мельцеру:

– Дорогой, купи у нас эти бумажки, мы тебя не обижали, помоги и ты!

Мельцер купил, благо родственники прислали кучу денег.

Потом попросили соседи, потом знакомые соседей, Мельцер занялся доходным бизнесом. Покупал бумажки за пятую часть цены и превращал в рубли. Рублей получилось немало. Куда их девать? Не в Австрию же везти.

Короче, везучий мудрый практичный Мельцер, опять-таки с разрешения Москвы, купил рентгеновский кабинет, стоматологический кабинет и зубопротезную мастерскую, еще множество медицинского оборудования на целую больницу. Все погрузили в вагоны и отбыли за границу.

Потом, через год прислал он своей бывшей домработнице посылку со всякими заграничными тряпками и письмо, в котором передавал всем приветы и сообщал, что владеет больницей, но не в Австрии, а в США.

Как я, маленький мальчишка, запомнил все это из случайно услышанных обрывков рассказов взрослых не понятно, но это помнилось все годы. Зачем?

Может быть, чтобы вспомнить сегодня, в четыре утра? И, покуривая, лежать на диване, додумывать, вспоминать, что еще было и было ли?

5:55

Весна в поселок приходила не с ледоходом на речке Вымь, не с грачами или с зелеными листочками на деревьях. Весна начиналась, когда сползал снег с высоток, холмиков, с любых возвышенностей. Когда подсыхали пятачки темной земли, становились светлее остальной грязи, уплотнялись от наших ног. Мы, пацаны от пяти до двенадцати лет, толклись на этих пятаках, на первом ярком северном солнцепеке почти весь день. Сразу после школы – сюда. А отсюда – только вечером, когда мать приходит с работы и загоняет домой делать уроки или помогать по дому.

Мы играли в ножички. В то время ножик был у каждого. У кого перочинный, складной, у кого самодельный из железной пластины, на манер финки. Железную пластину обдирали на наждачном круге или напильником, потом рукоятку обворачивали черной изолентой и получался приличный нож. Пацаны постарше делали ножи с усиками, приклепывали алюминиевой или медной проволокой к рукоятке пластинки из текстолита или оргстекла. Полировали. Под оргстекло подкладывали бумажные цветные картинки из журнала.

Играли так. Сначала, держа за лезвие, пять раз втыкали ножик в землю. Это делали почти все, кроме совсем малявок. Потом – пять раз с коленки: ножик острием ставился на коленку, одним пальцем прижимался за другой конец и с переворотом втыкался в землю. Потом нож бросали с пупка, потом с груди, потом с локтя, потом с губы. А в конце с носа и лба. Если не воткнешь, начинает другой, а ты потом, когда снова дойдет очередь, начинаешь все сначала.

Когда прошедших этот первый круг набиралось человек шесть, шли к угольному складу. И начиналось самое главное, там кидали ножи в цель. Задняя стена склада из толстенных старых деревянных шпал была как будто специально для этого сделана. На стене мелом рисовали три круга и в центре – белое пятно. Отходили метров на пять, чертили линию на земле. Ближе ее к стене подходить нельзя. Дальше – как хочешь. Попал в центр – 10 очков. В другой круг – пять, в третий – 3, просто воткнул в стену – 1 очко. Не воткнул, брякнул ножом о стену, беги за ним и получай от остальных – «мазила!!!». А потом жди своей очереди, гляди, как другие смачно всаживают нож в стенку. Слушай, как ухает при этом толстенная, пахнущая железной дорогой шпала.

Играли до ста очков. После промаха очки сохранялись. Каждый складывал и запоминал свои очки. Ни кто не врал и себе не прибавлял. Потому что заметят, что врешь, выгонят и больше не пустят играть.

Все это казалось мне очень важным, почти главным в жизни, потому и запомнилось.

Ножи кидали до самой зимы, все свободное время. Годам к двенадцати с пяти метров, а потом и с десяти попадал в центр круга почти каждый.

Мы с борькой, дружком моим неразлучным, в свои двенадцать заимели классные ножи. Их сделал Борькин сосед, слесаривший в паровозном депо, за бутылку спирта, которую Борька вроде бы нечаянно разбил. Родители поругали его и забыли, а слесарь из подшипниковой стали смастерил ножи, закалил и приклепал к ним текстолитовые рукоятки.

– ШХ-15, – сказал он, когда отдавал нам. – гвозди перерубает.

Попробовали – перерубает. На лезвиях не оставалось даже маленьких зазубрин.

Ножами мы гордились. Заточили и отполировали. И никогда без них из дома не выходили.

Ножи выглядели как близнецы, и мы решили побрататься. Порезали указательные пальцы, потерлись выступившими каплями, кровь смешалась, Борька облизнул мой палец, я – его, и стали братьями.

Вокруг поселка было полно лагерей. Старшие пугали детей беглыми зэками.

Родители после очередного побега сначала запирали нас дома, потом не отпускали гулять дальше улицы и только недели через две мы могли ходить в ближний лес, или на речку, да и то не меньше чем втроем.

Истории про зэков были интересными. Вечером возле костра, старшие пацаны рассказывали: