Страница 6 из 13
– Приснилось, будто мне ноги отрезали, будто я нашего Ванечку от бандитов отбила, потом усыновила, выучила петь. А ещё приснилось, – жена перешла на шепот, – будто ты умер.
У неё снова полились слезы. Она обняла Ивана Федоровича, прижалась к нему, поцеловала. Потом вспомнила, что это всего лишь сон, улыбнулась, сказала:
– А как ты думаешь, приедет Ванечка в этом году? Он говорил, что очень соскучился. Но ведь у него постоянные гастроли. Еще бы, с таким-то голосом.
Жена вытерла слезы. Гордо посмотрела на мужа:
– А ты сомневался, куда ему поступать после школы.
Иван Федорович опустился на колени, прижал к губам ладони жены, уткнулся в них, поцеловал. Потом, чтобы она не видела его слезу, отошел к окну.
На стене дома с другой стороны дороги висела реклама с огромным дохлым комаром, опрысканным из баллончика. Во дворе, как обычно, ворчал и шкрябал по асфальту метлой Санджа, запихивая листья в тележку. Тележка гремела и скрежетала при каждом движении. Детвора каталась с жестяной горки. Тормозили на красный свет редкие авто.
На серванте качал головой фарфоровый китайский божок, купленный когда-то давным-давно, когда служили на Дальнем Востоке. Над старым пианино, на картине, скопированной сыном в девятом или десятом классе с открытки, по глинистой дороге через лужи, мимо деревенских домишек и зеленых огородов тащила двуколку лошадь, вдалеке дымил паровоз.
– А давай мы к нему. Позвоним и, если на гастроли не едет, возьмем билеты и махнем к Ванечке.
Княжий Погост
Обивка на диване провисла, протерлась до дыр, перестала откликаться на иностранное «гобелен». Из этой тряпки выпирают круги от пружин, как нули из огромного, в несколько рядов, числа. Спать на диване плохо. Пружины давят в бока, пищат. Одна пружина поломалась и когда поворачиваюсь, надо помнить про нее, чтобы не поцарапаться. Надо бы новый диван купить, да какие сны на новом будут, какие мысли – неизвестно. Пусть пока этот стоит.
Возле дивана на тумбочке электрические часы с цифрами. Иногда взгляд попадает на 1:11, 2:22, 3:33. Это когда не спится.
Такие цифры приводят к размышлениям о загадках чисел, их значимости и вообще о пифагорействе.
Диван скрипит, сна нету и звон пружин опять ведет к Пифагору. К гармоническим рядам. К тому, что октава бывает, когда длины звучащих струн соотносятся ― 2:1. А когда 4:3, то будет кварта. Это Пифагор в кузнице заметил, что под ударами молотков наковальни разной массы звучат по-разному. И вывел, измерив длины струн, музыкальный закон гармонических рядов. А вольная мысль его, додумала, что на основе математических соотношений упорядочен весь космос, а не только звуки на струнах. И что весь мир упорядочен математически!
Вот так же Сеченов, изучая нервную деятельность на лягушачьей лапе, развил мизерные тогдашние сведения до учения о рефлексах головного мозга.
Пифагор для меня Поэт. Поэт, хотя и не писал стихи, а может, писал, только я про это не знаю. Поэт потому, что только поэту может прийти в голову, что планеты при вращении вокруг Земли издают, звук. Высота звука меняется в зависимости от скорости движения планеты, а скорость зависит от расстояния до Земли. Сливаясь, небесные звуки планет образуют, как оркестр, «музыку сфер».
Он не называл себя мудрецом, а говорил, что только любит мудрость.
А еще говорят, что он придумал слово «философия» ― любомудрие.
Вот так-то. А в школе ― квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. И все про Пифагора.
Диван скрипит.
На часах 3:33. Через минуту-другую проснется котишка, потянется, мяукнет и прибежит. На ощупь найдет и ткнется мне в лицо. Потом уляжется на руку, замурлычет и снова заснет. Такой у нас обычай, так бывает каждый день.
Не спится, смотрю на окно. Сквозь занавеску видно, как в доме напротив в одном окне зажегся свет. Кому там не спится?
Ветер из форточки колыхнул занавеску. Мама называла такие занавески тюлевыми. Нет, она их еще как-то называла. Вспомнил, она их называла гардинами. А мне слышалось – «гренадерами». Почему казалось так?
Что-то часто я про детство стал вспоминать.
В четвертом классе мы жили в маленьком северном поселке возле железнодорожного узла. Зимой, через день, я ходил к учительнице музыки, заниматься на пианино. Не учиться играть, а именно «заниматься», отбывать музыкальную повинность. Идти надо было далеко, на другой конец поселка.
За окном минус пятьдесят. В школе занятий нету. Мать надевает на меня все шерстяное, что есть. Поднимает воротник на пальто. Завязывает колючий отцовский шарф. Намазывает нос и щеки вонючим жиром, чтобы не отморозился, крестит, как на войну провожает, и я иду на музыку.
На половине дороги был мостик через железную дорогу. С тех пор я знаю запах дыма вагонного угля.
На железном мостике захватывает дух, дышать от холода нечем. И я бегу, чтобы скорее спустится вниз. Бегу по шатающимся доскам, приколоченным к железному железнодорожному мосту. С той стороны возле моста остановка, и иногда стоит автобус. Тогда я залезаю в него и еду две остановки. Я маленький, кондукторше меня не видно. Я утыкаюсь в чью-то шубу и отогреваю нос. Еду зайцем: не покупать же билет на две остановки. Хуже, когда кондукторша заметит. Тогда придется деньги отдавать.
Как давно это было!
А было, наверное, в пятьдесят седьмом или пятьдесят восьмом.
Сколько же тогда стоил автобусный билет? Не помню. Уже не узнать, сколько стоил автобусный билет в конце пятидесятых в маленьком северном поселке.
На музыку я ходил к двум ссыльным старушкам Ванде Георгиевне и Еве Иосифовне. Откуда они были? Кажется, из Польши, поскольку говорили с акцентом. Да, точно из Польши, мать рассказывала, они были из Львова. А Львов перед войной был Польским.
Старушкам повезло. Они остались живы после этой мясорубки, но судьбы им, конечно, переломали. Я помню, у Ванды Георгиевны на тумбочке стояла фотография ― офицер на коне. А рядом на другом коне она: шляпка с перьями, белые перчатки, длинное платье. Офицер в фуражке с квадратным верхом. Теперь-то я знаю – в конфедератке. У Евы Иосифовны на ее тумбочке тоже есть фотография. Она молодая, красивая под руку с офицером. Только он без фуражки, но зато с шашкой и орденом.
Меня учили бесплатно, просто так. Хотя мать приносила им подарки к восьмому марта, и к новому году. Они отказывались, но потом соглашались. А еще они иногда приходили к нам в гости.
Как женщины тактичные отвечали, когда мать спрашивала про мои успехи, что я способный.
4:44.
В половину седьмого я встану, а пока не спеша просыпаюсь.
Все дальше по времени мой Княжий Погост. Кажется, почти не виден, а вот он. Как у «ежика в тумане», то голову кобылью увижу, то – зайца с капустой, то медвежонка.
Жил в нашем поселке врач по фамилии Мельцер. Был этот Мельцер из Австрии. Когда начался фашизм, решил молодой врач Мельцер с ним бороться. Родственники его быстро сообразили, что к чему, и укатили в Англию, звали и его. Но какая в Великобритании борьба! Мудрый Мельцер поехал в СССР. И приехал – в Коми АССР. В лагерь.
Человеком он оказался везучим. Начальник лагеря мечтал стать разведчиком и долбил на манер Макара Нагульного немецкий язык. А тут удача – нестоящий немец. Правда, если быть совсем точным, не немец, а австрийский еврей, но какая разница, немецкий-то он знал по-настоящему. И перевели Мельцера, как медицинского специалиста, с лесозаготовок в санитары. А в свободное время обучал он своего благодетеля премудростям разговорной и письменной немецкой словесности.
К языку начальник оказался не очень способным, зато его семилетний сын через год уже говорил на языке врага не хуже, чем на родном.
Мельцер обучал его всему, что знал. Получалось это у него здорово. В общем, когда пришла пора пацану идти в первый класс, знаний у него было на пятый.
О талантливом ребенке – самородке написали в газете. Родители были счастливы и при первой возможности, как нормальные люди, отблагодарили везучего Мельцера, ― определили на поселение в наш Княжий Погост. Растолковали при этом, чтобы сидел он там тихо-тихо, а не то снова может в лагерь угодить. Да не к своему начлагу, а к какому-нибудь зверюге.