Доски из коровника

Три года в академии пролетели быстро. А перед выпуском я сорвался. Набил морду одному старлею, за то, что издевался на полигоне над солдатиком. Старлей оказался сынком большого чина в управлении кадров. Меня отчислили из академии и запихнули в тьму-таракань. Там устроили суд офицерской чести, сняли звезду с погон, и проторчал я почти пятнадцать лет начальником штаба батальона.

Там женился и пристрастился к чтению, охоте и прочим мелким провинциальным радостям.

Со своими «академиками» я переписывался, иногда встречались. Только когда не стало злопамятного чинуши, друзьям удалось вытащить меня из безымянной дыры. Но годы ушли и, почти случайно я стал начальником штаба полка в моем родном волжском городе, с которым, кроме могил родителей, меня к тому времени ничего не связывало.

Наступили горбачевские, а потом ельцинские времена.

Однажды на совещании в областной администрации ко мне подошел заведующий отделом и предложил помочь одному фермеру в уборке урожая. Я согласился. Полк направил ему воинов, а за работу он расплатился картошкой, капустой и другими овощами. Зимой с финансированием стало совсем туго, и эти овощи нас здорово выручили. После этого зав. отделом частенько стал обращаться ко мне, и у нас завязались серьезные деловые отношения. Полк помогал ему то техникой, то людьми, взамен получая продукты, бензин и много что еще.

Когда его сыну пришла пора служить, я договорился с военкомом, чтобы младшего направили в мой полк. Два года парень был писарем у меня в штабе, а я окончательно сдружился с его отцом. К тому времени он ушел из администрации и занялся бизнесом. Отслужив, и сын подключился к его деятельности. Время от времени мы продолжали встречаться, а когда пришла пора моего увольнения, предложил мне работать у него. Так я стал заместителем директора по кадрам.

Дети мои обзавелись семьями и уехали. Дочка в Москву, сын – в Питер. Жена, увы, умерла. Шла по переходу на зеленый свет и какая-то иномарка на огромной скорости её сбила. Пока приехала скорая, пока везли, ее не стало. В общем, остался я один. Квартиру трехкомнатную разменял на две однокомнатные почти рядом в центре города. Одну стал сдавать и кроме пенсии с зарплатой получаю еще от этого добавок. И самому хватает, и детям помогаю.

Соскучился я по дочке. По сыну почему-то не скучаю. Он старший, совсем взрослый. За него спокоен. А вот доченька – как она там в Москве?

Кажется это у Вордсвода:

Надо бы съездить к дочке. Пожалуй, весной, на 8 марта съезжу.

Весна в том году выдалась очень ранней. Даже в нашем северном поселке с начала марта вовсю таял снег, и капли от сосулек с утра стучали по карнизам.

Несколько дней репродуктор по утрам передавал сводки о здоровье Сталина, а потом повторял их и повторял.

Вечером отец пришел с работы раньше обычного. Меня уложили спать, а сами с матерью на кухне обсуждали, что теперь будет, куда все повернется. Потом отец сказал:

– Завтра похороны Сталина. Велели в десять утра быть на площади возле райкома.

Я вскочил с кровати и спросил:

– Сталина будут хоронить в нашем поселке?

– О боже, да когда ты заснешь! ― возмутился отец. Но потом объяснил, ― хоронить будут в Москве, а у нас траурный митинг.

– А, ― разочарованно протянул я.

На прошлое седьмое ноября мне в детсаду дали держать на утреннике картонку с портретом Сталина, и я с тех пор чувствовал некоторую приближенность к вождю.

– Можно, я тоже пойду?

Отец нехотя согласился.

Около десяти половина площади была заполнена народом. Родители, чтобы лучше видеть трибуну, протолкались поближе к белой полосе, разделявшей площадь пополам. Меня отец посадил на плечи. Перед трибуной в четыре ряда стояли солдаты в шинелях с карабинами и оркестр. Они то подтягивали ремни, то поправляли шапки, то подравнивались. Потом оркестр заиграл громко и тоскливо. Я от неожиданности испугался и прижался к отцу.

– Не бойся, это траурный марш. ― Сказал отец.

Потом начали выступать. Говорили в микрофон громко, эхо все повторяло, и разобрать слова было трудно. Я сперва пытался, но потом засмотрелся на карабины со штыками и про слова забыл. Очнулся, когда командир скомандовал, солдаты одновременно повернулись, оркестр снова заиграл и солдаты – охранники из ближайшего лагеря начали маршировать.

Посредине площади была лужа. Она была всегда. Зимой замерзала, а с весны таяла, и до самой осени северное солнце не могло ее осушить.

Солдаты шли прямо к ней, и я подумал, как они лужу обойдут, чтобы не мазать начищенные сапоги. Но они шли и не собирались обходить. Я глядел на солдат и видел в их глазах, что им не хочется лезть в грязь. Но еще больше они боялись, что кто-нибудь об этом догадается. От этого они шлепали в лужу сапогами еще сильней и дружней. Шуга, смешанная с грязью летела в стороны. Она пачкала шинели, попадала на одежду, стоявших в первом ряду. Те не отворачивались, а наоборот, как и солдаты выпячивали груди.

Солдаты в такт с барабаном прошли площадь и ушли за угол к грузовику, чтобы ехать в лагерь. Люди стали расходиться. Никто не стряхивал грязь с одежды. Наоборот, те на кого она попала, шли гордо, будто им орден дали.

На электрических часах 3:33. Через минуту другую проснется котишка, потянется, мяукнет и прибежит. Уляжется на руку, замурлычет и снова заснет.

А я опять вспоминаю про маленький северный поселок. Подвесной узкий мостик через реку Вымь. Зимний лес, елки, зэка. Нет, конечно, если бы нож не убил его, всех нас давно не было бы. Не было бы меня, Борьки Пилипенко, Отца, Матери, писательницы Симентовской, Мельцера, дыма из вагонов, железного мостика. Не было бы моего Княжьего Погоста. Черная дыра проглотила бы все это. Но моя душа не принимает оправданий. И чем старше я становлюсь, тем мое сердце чаще ноет, нудит, заставляет делать что-то полезное, доброе для других, чтобы оправдать свою жизнь.

Военком

– Нет, и не упрашивайте, не стану! ― майор Лозанюк решительно провел рукой горизонтально полу на уровне собственного живота.

Потом рука на секунду зависла, Лозанюк махнул ею, сказал:

– Эх! Ну, разве только пригублю, чуток.

Взял большим и средним пальцами граненый стакан, наполненный доверху коньяком, оттопырил мизинец, поднес к губам и замер.

Локоть ушел в сторону, часть руки от кисти до локтя вытянулась параллельно столешнице, загруженной снедью. Маленький в его ручище двухсот пятидесятиграммовый стакан блеснул донышком и был аккуратно поставлен рядом с тарелкой холодца.

– Прохладненький, ― сообщил он Егору Тимофеевичу.

Тот кивнул, выпил и поставил свою стопку рядом с майорской. По запотевшим граням потекли капельки. Стакан и стопка как будто копировали обличие майора и хозяина. Грузного и высокого заместителя начальника военкомата и мелковатого главного инженера рыбозавода Коростелева.

– Григорий… ― начала говорить жена хозяина.

– Степанович. – Подсказал майор.

– Закусывайте, – жена вздохнула – Григорий Степанович, на здоровье.

– Благодарствуйте, ― сказал зам. военком, но остался стоять.