Страница 10 из 13
Один раз она спросила меня, чем мы занимаемся в детском саду. Я рассказал, что сегодня воспитательница построила нас и занималась арифметикой. Она спрашивала, сколько будет три плюс четыре. Тех, кто отвечал правильно, отпускала гулять, а кто не отвечал, ставила в конец шеренги и потом снова спрашивала.
– А ты как?
– Я не ходил гулять.
– Почему, не знал, что ли, что будет семь?
– Знал. Я слышал, как другие говорили «семь» и их отпускали.
– Ну и?
– Я не мог сказать. Я же не сам додумался.
– Понятно. Уж и не знаю, похвалить тебя или нет, ― она почесала затылок и добавила, ― все же ты скорее, молодец.
Тогда она единственный раз прижала меня к себе, погладила по голове и поцеловала. От ее кофты пахло куревом, чернилами и книжками.
Зимой мать заболела и долго не ходила к писательнице. А потом прошел слух, что Симентовская умерла. Умерла тихо. Никто про это не знал, и когда спохватились, выломали дверь, она лежала на полу с лицом обглоданным любимыми кошками.
Нашли адрес сына. Он приехал. Конечно, на похороны опоздал. Книжки отдал в библиотеку, оставив себе только связочку. Он заходил в каждый дом на улице. Приносил конфеты и магазинное печенье, чтобы помянуть. Худой, длинный, похожий на мать, с таким же голосом, курил те же папиросы «Беломор».
Мне тогда было лет шесть.
С лицом, обглоданным… Наверное, как у того зэка.
Почему всегда, о чем бы ни думал, в конце концов, вспоминаю тот день. Беглого страшного зэка. Ведь было два броска и два ножа. Значит, моей вины в его смерти только половина. Если бы не попал, то он нас убил бы. Да и вообще убил его не я, а мой нож. Я нож в руке не держал, когда он воткнулся в глаз зэку. Тысячу раз убеждал себя в этом. Когда нож летел, он уже не был в моей руке. Зэк сам на него наткнулся, уворачиваясь от Борькиного ножа.
Так можно договориться, что нож был неподвижным, когда летел. Как у Зенона Элейского. В парадоксах или как там говорили – в апориях. Точно, парадоксы это апории.
«Летящая стрела неподвижна». Надо же додуматься: в каждый момент стрела находится в какой-то точке, а значит неподвижна. И сумма этих неподвижных точек, есть неподвижность.
А что у него еще было? Кажется, всего было четыре. «Быстроногий Ахиллес ни когда не догонит медленную черепаху» ― помню. Второй называется Дихотомия: «сколько не иди, никогда не дойдешь до самого близкого». Третий, про стрелу, уже был. А последний. Какой был последний? Последний ― «Стадий».
8:00. Пора на работу.
Хорошо, что работа недалеко. Дождя не намечается. Обычно иду пешком. Через мост. Под мостом вагоны стоят, доносится запах дыма: проводники топят печи. Воду для чая кипятят.
Все поменялось за пятьдесят лет: и машины, и мосты, а дым из вагонных печек такой же, как тогда, на маленьком железнодорожном мосточке.
После института я пошел служить в армию. В нашем вузе была военная кафедра. Четыре года парни повзводно один день в неделю занимались военной подготовкой, а сразу после четвертого курса ― военные лагеря, присяга, потом экзамены и вместе с дипломами нам выдали офицерские военные билеты.
После института довелось два года служить лейтенантом, командиром танкового взвода. Одни наряды сменялись другими. Было в них скучно и я, от нечего делать, вспомнил детство и стал кидать штык-нож. В наряды ходил часто, так что быстро натренировался кидать как прежде.
Служить мне нравилось, и через полгода я стал подумывать, не остаться ли в армии, не перейти ли из двухгодичников в кадровые.
Зимой на больших учениях так приключилось, что мой танк свалился в ущелье. Перевернулся два раза с боку на бок и встал на башню. Танк – машина железная, синяков все, кто в ней был, получили много, но обошлось без переломов. Я открыл десантный люк, вылез наружу, быстро все сообразил. Вызвал по рации ремонтников со спецтехникой. Вытащили, наш танк быстро проверили все что положено, я сел за рычаги и помчался догонять батальон.
Командующий округом оказался свидетелем наших полетов и всего остального. Действия мои ему понравились. На марше он долго пытался догнать мой танк, а когда все-таки остановил, потребовал доложить обстановку. Я доложил. Четко показал на карте, где должен быть мой батальон и как я пытаюсь срезать расстояние и догнать его.
Генерал выслушал, потребовал объяснить причину аварии, я рассказал. Объяснил, что танк шел в конце колонны, что горную дорогу разбило гусеницами тридцати машин, что прямо под нашим танком начался оползень, мы почувствовали его, попробовали ускорить движение, но машина, которая была перед нашим танком, заглохла, остановилась, и сделать мы ничего не смогли. Танк пополз. Я отдал команду экипажу уцепиться за все, что возможно, чтобы не болтало при переворачивании.
Командующий посмеялся над корявым рассказом, спросил о травмах. Когда узнал, что ничего серьезного, пожал мне руку и сказал:
– Молодец, старший лейтенант.
Командир полка, стоявший рядом, поправил ― он лейтенант. Двухгодичник.
– С сегодняшнего дня старший, ― и, уже обращаясь к адъютанту, приказал, ― запишешь фамилию и подготовь сегодня же приказ.
– А не хотите ли после двух лет продолжить службу, товарищ старший лейтенант? ― снова обратился он ко мне.
– Так точно. Я давно об этом размышлял, товарищ генерал. А раз уж так случилось, то значит, это судьба.
– Судьба! ― Усмехнулся он, ― а если бы я не видел, как все было, или если бы увидел просто перевернутый танк и не понял бы, что деваться тебе было некуда от этого оползня, или если бы погибли люди?
– Если бы экипаж вел машину «по-походному», могли погибнуть, но мы вели «по-боевому», конечно так сложней, зато все живы, ― ответил я.
– Товарищ командир полка, он дело говорит, а у тебя половина экипажей вели «по-походному».
Командир зло зыркнул на меня: мол, меньше трепись, командующий уедет, а я останусь.
Но фортуна мне в тот день улыбалась. Командующий перехватил взгляд полковника.
– А что ты еще умеешь делать, сынок? ― снова спросил он.
– Немного занимался борьбой, есть разряд по стрельбе, ― и, неожиданно из меня выскочило, ― кидаю ножи.
– Чего?
– Кидаю в цель нож, ― я был уже и сам не рад длинному языку.
– Покажи!
Я крикнул своим танкистам, чтобы дали мне штык-нож.
– Куда кинуть?
– А вон в ту сосну, ― генерал завелся, как пацан, а я, наоборот, совсем успокоился.
Штык-нож вонзился в сосну.
– Молодец! Где научился? На военных кафедрах этому не обучают.
– Это с детства, товарищ командующий, у нас в поселке все так кидают, еще и лучше.
– Как уж лучше?
– Показать?
– Ты мне сегодня все ученья сорвешь, ну, показывай.
Я взял два штык ножа, секунд пять сосредотачивался, и когда понял, что попаду, с двух рук бросил ножи в стоявшие рядом деревья. Попал.
– Правда, так у меня не всегда получается, ― признался я.
– Сегодня, наверное, твой день, ― и, повернувшись к командиру полка приказал, ― товарищ полковник, я у тебя его забираю. Сразу после учений. Не задерживать ни на день!
– Есть, ― ответил комполка.
Так я оказался в штабе округа. Потом были курсы «Выстрел», потом служба в разведбате в Венгрии. Там мне опять повезло.
Во время учений мне с двумя воинами удалось захватить карту командующего условного противника. Был большой переполох, но мы залегли на хуторе у моей подружки и неделю не высовывали носа. Когда всё улеглось, переоделись в гражданку и вернулись с картой к себе. Мне за это дали орден Красной звезды и направили поступать в одно очень интересное учебное заведение.
После несложных экзаменов было собеседование. Каждый из двадцати пяти поступающих входил в кабинет и через минуту выходил, мало чего понимая. Вошел и я. За столом сидел мужичок в гражданке. Я отрапортовал, как учили, он сказал: «свободен» и я вышел.
Потом всех собрали и зачитали, кто поступил. Прошли трое. Меня в списке не было. Подполковник, зачитавший список переговорил с каждым. Мне объяснил, что я не прошел из-за запоминающейся внешности. А еще он сказал, что если есть желание, то могу без экзаменов поступить в академию Фрунзе. Я согласился.