КРОВЬ СО ЛЬДОМ

Нет, это более чем странно, ему это непонятно: Баркер опирается на стены, слыша её негромкие слова, но не может собраться, чтоб эти слова различить. Как будто притупляется слух, но… Ему весело, и жизнь в секунду перестаёт казаться столь безнадёжной. Не заботит ничего из того, что так упорно морочило голову. Только тошнит. Очень-очень сильно тошнит. Нужно в ванную.

Она стоит, скрестив руки на груди, наблюдает за ним, едва передвигающимся. Ни одна эмоция не находит отражения на её лице, пока у него в сознании переворачиваются стены. Морозное безучастие, хищное выжидание.

Рик вваливается в комнату. Теперь он ощущает: капли холодного пота скатываются по шее и спине.

Вспышка.

Как будто что-то яркое ослепляет на целое мгновение, заставляя рухнуть прямо посреди ванной. Калейдоскоп возвращается.

Баркер валится на пол, успевая схватиться рукой за бортик ванны. Прошибает озноб: мозг словно обложен колотым льдом, а вены разносят холодную воду по ослабевающему телу. Всё происходит до того стремительно, что он даже не успевает подумать, держась на коленях.

— Что… – на выдохе выдавливает тот, ощущая её пронзительный взгляд на собственной спине. Рик готов поклясться: она с наглым видом стоит в дверях, ожидая дальнейшего.

Тошнит, тошнит, тошнит, сейчас вырвет…

— Прелесть этой вещи в том, – она идёт поступью лёгкой и грациозной, – что ты не можешь выблевать яд. Самостоятельно.

Баркер задыхается. Теперь чувствует: жжение в желудке, как если бы он выпил раскалённый, жидкий металл, и пустил по пищеводу. Пламя выедает нежные ткани внутренностей, заставляя кривиться от боли.

— Это… – язык еле шевелится, а дрожь перерастает в настоящую трясучку. Поднять голову не выходит. Он горит: огонь обугляет всё вплоть до лёгких. — Ты…

— Да, Рик, – она наконец появляется в поле зрения. Не полностью: только ноги, в которые его тянет уткнуться в надежде на облегчение. — Именно.

Это не прекращается. Ричард сгорает живьём, лишённый возможности даже говорить. Он делает усилие над собой: пытается сесть, вонзить взгляд в потолок, и… Трезвеет. От боли он трезвеет.

— Понимаешь ли, – вздыхает она, – я бы и не прочь, чтоб ты подох. Желательно, где-нибудь в канаве, потому что, несмотря на благородное происхождение, ты – паршивая псина.

Он тяжело дышит, когда футболка пропитывается потом, до последней нитки. Волосы мокрые. Она убьёт его, сейчас она убьёт его, она убьёт… Только мысли – всего лишь тени нечёткой реальности, плывущей перед глазами, которые он не способен сфокусировать. Он не может думать, не может слышать, всё, чего хочется – вырвать, поскорее выблевать это дерьмо… Ему не интересно, что это, ему нужно избавиться, нужно очиститься, нужно…

— Но не могу. Это слишком подозрительно, дорогой, – скучающе вещает Скарлетт. — У меня нет алиби, нет людей, которые могли бы его подтвердить. Убийство – такая роскошь, на самом-то деле… И, к сожалению, конкретно твоё себе я позволить не могу. А жаль. Очень хочется.

Он бьётся виском об бортик, сжимая кулаки. Сетчатка возгорает вместе с желудком, он больше не может терпеть. Ему не помогут.

Судорожно втягивает воздух, словно на последнем вздохе, и…

— Почему? – хрипит, ощущая вкус металла во рту. Господи, кровь. — Скарлетт… Скарлетт, зачем?

И он бы продолжал хрипеть: изо всех оставшихся сил, сквозь пожар внутренностей, сквозь крупную дрожь и скапливающуюся в веках влагу.

Скарлетт, зачем? Я ведь… Я любил тебя?

Я никогда не требовал, я понимал тебя, я выучил тебя наизусть… Я выучил, как шекспировский сонет, я не хотел… Я не хотел ничего взамен, я знал, как ты поступишь, я знал, чего ты жаждешь, я знал… Но я не понимаю, совсем не понимаю, почему?

— Зачем я пытаюсь отравить тебя, как помойную крысу? – она с интересом склоняет голову набок, словно кошка, наблюдая за агонией Баркера.

Я видел в тебе нечто большее, я верил в тебя, я верил тебе, я заразил тобой своё тело, я впустил тебя,

(«внутрь, в дом, в сердце, в остатки души»)

я сдался, я отрёкся от себя, я тянул к тебе руки,

(«и ты их поломала»)

я отдавал тебе свою кровь, я отдавал тебе себя, но тебе всё мало, а мне отдать больше нечего, ты забрала у меня всё, ведь я, наверное, слишком слаб, я, наверное, слишком плох, я, наверное, чудовище, но я

(«что?»)

любил тебя, я… Я не прошу, я ничего не прошу, я знаю – ты не можешь, ты правда на это неспособна, и я знаю, что ты в этом не виновата, но… Пожалуйста, не ломай меня, пожалуйста, не надо, ведь

(«у меня не осталось ничего больше»)

— Затем, что ты ею являешься, Рик. Всё просто.

И она не испытывает даже радости.

— Ты – ничтожество, ничего из себя не представляющее, – тихо шепчет Гилл. — А таким, как ты, я не могу предложить ничего, кроме мучительной смерти, которую ты, несомненно, заслужил.

И ему уже плевать: на установки, обстановку и личные правила, он разорван на крупные куски. Он растерзан её лезвийными когтями, что предугадал ещё давным-давно в попытках переубедить себя в том, что она не виновата. Она просто такой человек, да? Это просто особенность психики, не так ли? Она ничего не изменит, только не злись на неё. Это не под её контролем, не в её власти. Она наверняка не знает, что творит, наверняка не догадывается о том, что это – практически невыносимо. Она не знает, не может знать, что ему больно, она не может знать, как остатки чувств оседают пылью на лёгких… Она не знает, насколько мучительно, она не знает, верно же?

— Решил сбросить меня со счетов, сладкий? – маниакальная улыбка сквозит в бархатистом голосе, только он её не различает – чувствует: скоро сдохнет. Время истекает. — Решил, что можешь так просто от меня отказаться, что можешь забросить наше общее дело? Думал, я не смогу тебе навредить? Не смогу наказать?

Не думал, знал. В точности и до каждой детали. Смогла бы, может сейчас и сможет позже.

— Я выбью из тебя всё, если понадобится. Я заставлю тебя харкаться кровью, Рик, и плеваться своими же зубами, – она хватает его: трясущегося, еле дышащего, с кожей, что бледнее мела. Слипшиеся чёрные волосы и глаза, утопающие в боли. Взгляд в расфокусе, а его мир утопает в крови. — Для меня ты – расходный материал, не более. Считаешь, ты заслуживаешь нормального отношения? – почти смеётся в белое лицо. — А вот я так не думаю. Ты слабый. Никакой. Годишься, разве что, в тряпки, но и это сомнительно. А знаешь, что здесь самое смешное?

Её пальцы давят на щёки. Слабость овевает всё его существо, веки – будто налитые металлом, никак не желающие держаться открытыми. Он старается взглянуть в её глаза (потому что действительно кажется, якобы это – последний раз), уже готовый терять сознание.

— Ты любишь меня.

Он находит в себе силы оттянуть левый уголок рта и прищуриться.

— Сколько бы грязи я на тебя ни лила, сколько бы раз ни вспарывала тебе руки, – зловеще шепчет та, – сколько бы ни лгала и ни подмешивала в вино отраву… Ты продолжаешь меня любить.

Она плюёт ему в лицо.

— Потому что ты ничтожество, помнишь? – расплывается Скарлетт в улыбке. — Чёртова бестолочь.

Слёзы, что срываются с ресниц, обжигают ему щёки.