КРОВЬ СО ЛЬДОМ

Тяга к насилию? Она самая. Но… над другими ли? Не знает. Он не знает.

Баркер поднимает чёрные глаза на давно уже неживое тело. И это чувство он не назовёт никак, кроме… Расшибся. Он расшибся. Будто крылья вырвали из спины со звучным ломанным хрустом, раздробили хребет. Ногами вытолкали с окна тридцатого этажа, и… Падай.

Внутренности, конечно же, разорвутся, и три с половиной литра крови (может, четыре?) расплескаются по асфальту, шея, конечно же, свернётся, и…

Раскаяние. Никогда не думал, что настигнет: он же, чёрт возьми, без совести, без осознания любых препятствий, рвущийся к желаемому сквозь дебри и тернии, безрассудный же, сука, до безумия. И ни рамки приличия, ни общественное осуждение – ничего, ничего бы не остановило. Это – пыль, это – остатки кожи. И что теперь?

Ошибка фатальная, ошибка незаглаживаемая. Слишком-поз-дно. Шесть проёбов, шесть чудовищных проёбов.

Думает ли он о собственной шкуре – такой мерзотной – прямо сейчас? Блевать тянет.

Очень хочется сказать твёрдое: «нет». Он надеется, что ответ «нет», он умоляет: «нет, нет, нет… я не могу быть ещё хуже, я не хочу быть ещё хуже». Убил шестерых и всё ещё беспокоится о себе.

Шесть жизней. Шесть девушек: художниц, творцов, шесть талантливых людей, на которых он охотился, будто ебучее животное; шестеро подруг, дочерей, сестёр, шестеро личностей, чьё существование он оборвал так бессовестно и бесцеремонно. Возомнил себя богом, ублюдок?

— Блять, – он резко разворачивается, кулаками ударяя себя по голове. Запускает руки в волосы, спиной прижимаясь к стеклу. — Что я сделал? – шепчет Баркер, когда правда – опаляющая, невообразимая, разрушительная – разбивает ему череп.

Он начинает дышать быстрее, и воспоминания, подобно ужасающему калейдоскопу, набирают обороты.

Тори Редгрейв – его подруга, которая ему доверяла и которую он предал. Луиза Деккер – наивная, будто ребёнок и чистая, словно белый ландыш. Оливия Ринголд – дикая и мрачная, точно сошедшая с полотен Мунка…

Тори. Блять, Тори.

Голос теряется где-то в горле. Ему не выйти криком из пересохшего рта.

Рик вскидывает голову к потолку, готовый начать хныкать, как маленький мальчик, лишившийся любимой игрушки… Только вот в его случае это игрушкой не было: идеалы, стремления, пресловутый жизненный смысл – всё рухнуло прямиком к его ногам, осыпаясь пеплом сожалений, невыразимой горечи, боли, что въелась в кожу так сильно, и…

Он потерян. Окончательно и, считай, бесповоротно, ведь, открыв глаза, ты не захочешь закрывать их снова – никто не захочет.

Неужели это правда давало тебе силы жить? Тебя вдохновляло бесчестие? Лживое благородство? Тебя вдохновляли облитые воском трупы? Ты в упор не видел ошибки на протяжении двух грёбаных лет?

Странно, непонятно до ужаса: как, имея ценности и придерживаясь морали (пускай даже собственной), можно совершать нечто подобное?

Только ты их не вернёшь. Ты догадываешься, что именно с тобой не так, ты захлёбываешься в сожалениях,

(«мнетакжальмнетакжальМНЕТАКЖАЛЬ»)

но из мёртвых им не восстать. Им не превратиться из скульптур обратно в людей, не вернуть себе человеческий облик, и ты, если честно, давно заслуживаешь, чтоб с тебя содрали кожу живьём…

Но ничего не изменится. Ничего не изменится, а твоя боль остаётся с тобой до самого конца.

Залез на трон из костей до того высоко, что проебал корону.

Голова кружится. Да, взорвать лёгкие хочется до чёртиков, и ничего, как обычно, не выходит, ведь здесь – эмоции, здесь – твой самоконтроль, и ничего, никогда, ни за что… Параллели, что непересекаемы, и ты так поздно понял, ты так сильно опоздал… Ни капли из глаз, ни дорожки на щеке, ни опухшей красноты век… Держи лицо, даже наедине с собой, даже под землёй, даже если не слышат – держи лицо, ты неуязвим, у тебя нет слабостей, тебе плевать, держи лицо… Дер-жи-сь.

Стоп.

— Блять, – выпалил Ричард, подскакивая, зажимая глаза сжатыми в кулак ладонями. Он не оборачивается, вылетая из комнаты. Не знает, что делать. Не запирает за собой дверь, так и оставляя её открытой.

Снова долбить кокаин? Увеличишь активность, убьёшь себя от отчаяния. Скурить косяк? Расслабишься, мысленно вернёшься на несколько шагов назад. Кислота? Адский бэдтрип, вне всяких сомнений, обеспечен. Напиться, превратить себя в неконтролируемое животное?

Ах, да. Самое то.

Баркер падает на барный стул, швыряя ключи на стол. Протирает уставшие глаза, и, с разочарованием, какого ещё никогда раньше не испытывал, понимает, что Скарлетт дома. Меньше всего ему хотелось видеть её.

— Рик, – она осторожно касается его плеча, подходя сзади. — Всё в порядке?

Молчит. Упорно, сцепив зубы.

— Ричард, – снова окликает, стараясь привлечь его внимание. Ведь это, блять, именно то, чем она занимается с момента их знакомства: старается привлечь его внимание.

— В порядке.

Ложь липнет к языку, но, пока что, это – лучшее, что он может сделать.

А Гилл будто бы читает его мысли, когда возвращается на кухню с бутылкой шато латур, начиная выискивать винные бокалы.

Сил на то, чтоб тупо пялиться вперёд, у него не остаётся, потому Баркер просто позволяет голове упасть на лежащие на столе руки. Рик не следит за тем, как Скарлетт разливает вино по бокалам.

Она тихо садится напротив. Делает глоток сухого красного.

— Пей.

Гилл решительно подталкивает бокал к нему, приказывая тоном абсолютно холодным. Он медленно поднимает глаза на неё, вопросительно вскидывая бровь.

— Дважды не повторяю.

Рик пожимает плечами, сдаётся. Да и, честно, уговаривать его бы не пришлось, а во втором дубле он не нуждался вовсе. Опрокидывает, до дна.

А она улыбается. Прижимая чистый бокал к щеке, довольно отпивает ещё, с искрами в синих глазах созерцая рисующуюся картину.

— Мне напомнить твою фразу о скоте? Не стоит? – ухмылка играет на красных губах ярко.

— Вся моя жизнь – ебаная ложь, – Ричард пальцем обводит изящное стекло. — Так что это не возымеет никакого эффекта. Теперь мне без разницы.

Одного будет достаточно, думает Скарлетт.

— Ещё? – предлагает она, кивая на чёрную бутылку.

Он, конечно же, ничего ей не расскажет. Вероятно, она уже обо всём знает, вероятно – была в курсе с самого начала. Она, конечно же, его обыграла. Унизила, растоптав и вдавив в землю, и эта мысль, почему-то, приходит в исключительно одурманенную алкоголем голову. И что?

Только сейчас понимает, что в сущности никогда не был сильным, никогда не был цельным, никогда не был ничем выдающимся… Плакать не о чем. Грязь была его неотъемлемым, а сейчас его всего-то вдавили в неё лицом. Что страшного?

Его самолюбие, наверное, должно было заиграть яркими красками ещё на первых порах, но ему, почему-то, до безумия безразлично. Эта мысль, разбитая и незаконченная, вызывает один лишь смех. И он смеётся.

Она впитывает каждое его движение: жадно наблюдает за тем, как он пачкает губы, сглатывает, как наполняет бокал снова и снова, доливает сама. И говорит. Голосом лелейным, усыпляющим… Только он не слышит. Всё равно. Ни одного слова – всё мимо, насквозь, прочь из ушей.

Когда пустеет бутылка, Рик наконец поднимается. Это тяжело: голова идёт кругом как-то непривычно, лёгкая тошнота обволакивает внутренности чем-то навязчивым. И это странно, это… Ужасно странно, потому что это всего одна бутылка, даже немного меньше, это… Странно. Запутанно. Гилл следует за ним тусклой тенью. Ха. Почему она идёт за ним?