Страница 33 из 90
Гилл резко выпрямилась, приняв позу лотоса. Энтузиазма в ней было больше, чем обычно, да и эмоций, если честно, тоже – в одних только глазах виднелся живой блеск интереса, который Ричард не мог наблюдать в обычное время.
— Как её звали? – слегка наклоняется вперёд, не сводя с него глаз.
— Азула. Пушистая персидская кошка, – он начал рассматривать пальцы и прощупывать миллиметры кожи. — Милдред избавилась от неё, когда мне было десять.
— Милдред? – переспрашивает, немного покачиваясь.
Баркер поднимает глаза на неё и объясняет как-то лениво:
— Моя мать.
— Называешь её по имени, – вдумчиво констатирует Скарлетт, пытаясь найти позу наиболее удобную: она начинает заламывать пальцы и руки, беззвучно стучать по коленям, грызть нижнюю губу с ногтями, сопроваждает всё это попытками усесться как можно комфортнее.
— Так легче. Всё ещё надеюсь на то, что я приёмный, но за все двадцать три года жизни документов об усыновлении так и не нашёл, – смеётся тихо, ощущая, как в голове, укрощая хаос мыслей, поселяется умиротворение.
— Расскажи, – немногословно изрекает та, оглядывая искусанную пластину ногтя.
— Нечего рассказывать, – жмёт плечами. — Я не питаю глубоких чувств к своей семье. Не скрываю этого.
— Она тебе омерзительна, – подмечает, всё так же фокусираясь на ногте.
— В каком-то смысле. По идее, я должен быть благодарен, но кроме отвращения по отношению к ним ничего не испытываю, – Рик обнаруживает в себе желание достаточно странное. Хотя… Нет, на данный момент оно не кажется таковым.
Ричард, большую часть времени скрывающийся за оболочками разных окрасов, никогда не распостранялся на тему чего-то личного, особенно тогда, когда от него этого требовали. Не то, что бы для Баркера это было табу – он просто не видел в этом смысла. Прошлое, в общем-то, должно оставаться в прошлом. Воспоминания о детстве и юности – всё в топку: в его нынешнем мире они не имели права на существование, да и бесцельное нытьё ещё никогда никому не помогало.
— И что этому поспособствовало? – продолжает настойчиво, с неподдельным интересом и тенью искренности на лице.
— Образ жизни. Образ в глазах общественности. По большей части, только образы, ничего существенного, – тяжело вздыхает. — Подобие дисциплины в доме. Не знаю, это всё как-то мерзко.
— Не хочу вытягивать из тебя по слову, – уголки её губ тянутся вверх. Картинка становится насыщенней, создавая сладкую иллюзию, наполнявшую лёгкие свежим воздухом: состояние подавленности гаснет, как догорающие в костре угли.
— Не придётся, – садится, отодвигаясь, после бросая взгляд на прикрытую дверь. За короткие мгновения приходит эмоциональный и душевный подъём: энергии в нём хоть отбавляй. Цвета прибавляют в естественной яркости; треугольники с футболки Скарлетт сменяют голубой на насыщенный лазурный.
— Можешь начать с кошки.
Все возможности как будто по щелчку становятся возможными. Мысли разрывают логическую цепочку и наваливаются непоследовательно, так, что он начинает забывать, о чём говорил изначально.
— С кошки, – языком он касается каждой буквы. — С ней случилась не самая приятная вещь, – выдох и пьяная ухмылка. — Милдред вышвырнула её из дома. В наказание.
— И как часто тебя наказывали? – задаёт вопрос почти что на автомате, будто подготовила его заранее.
— Часто, – отвечает так же быстро, не задумываясь.
— Расскажи.
— Да за херню всякую, – он дёрнулся, отодвинувшись вновь. — Вовремя не убрал в комнате, не забрал книгу со стола, опоздал на две-три минуты… Получил плохую оценку, – Рик перечисляет на пальцах. — Не отзывался с первого раза, общался не с теми людьми, не спал допоздна, портил вещи, тащил уличных животных в дом, огрызался, плохо себя вёл. Могу продолжать хоть всю ночь, – от его зубов фразы отлетают машинально, подобно зазубренному тексту.
— Как наказывали? – начинает походить на допрос.
— Всегда по-разному, – отвечает без задней мысли.
— А худшее?
— Регулярное, – на губах играет полуулыбка. — Закрывали в комнате без света. Час, два, – он опустил глаза и стал рассматривать руки, приобретавшие странноватые расплывчатые очертания. — Иногда больше. Зависело от того, что я сделал.
В её черепной коробке – сотни исправно работающих шестерёнок. Меньше, чем за секунду, она вспоминает о дверях в его доме, что никогда не закрываются.
Её синяя радужка исчезает за рваными контурами широкого зрачка.
— Не скажу, что это особо ударило по психике, – сдавленный хохот. — Но какой-то отпечаток оставило всё равно. Я никогда не боялся темноты, даже тогда, когда напарывался в ней на что-нибудь и падал. Она была даже более привлекательной в какой-то степени. Поначалу было… неприятно, – он глотает осточертевшее «страшно», ведь для него это понятие перестало существовать. Ричарду Баркеру никогда не бывает страшно – аксиома. — Но со временем я привык к тому, что меня иногда запихивали в замкнутое тёмное пространство, как ненужный элемент декора.
Гилл прожёвывает жвачку,
(«и теперь ты ненавидишь закрытые двери»)
внимая каждому слову, впитывая его в себя, наблюдая за собеседником, что сейчас казался привлекательнее обычного.
— Худшее, потому и такое частое. Ещё меня часто оставляли без ужина, матери это казалось забавным, – засмеялся Баркер, проводя рукой вдоль чёрных волос.
— А отец?
— Трудоголик. Что, правда, в отношении жены – бесхребетный. Он ничего не мог сделать, просто наблюдал.
Ричард натягивает рукава лонгслива. Лёгкость опьяняла его и кружила голову до того, что Рик, наверное, чувствовал себя готовым раскрыть ей все свои секреты, самые сокровенные – в том числе.
— Я был ужасным образцом подражания и всегда существовал в качестве плохого примера для младшей сестры, – прыснул, фокусируя взгляд на Скарлетт. — Того, как не стоит делать. Хотя, блять, – снова смеётся, вскидывая голову к потолку. — Мне и делать ничего не нужно было, это стало чем-то вроде ярлыка. Жизненное кредо – постоянно делать что-то не так.
Скарлетт смотрит на него сочувственно – без жалости, которую он терпеть не мог; так, словно понимала.
— Смотрю назад и начинает казаться, будто она меня ненавидела, – внимательно всматривается в узоры на её белой юбке, выглядевшие живыми. — У меня даже несколько шрамов осталось, – проговаривал с пугающей лёгкостью. — А ещё у неё было много восковых свечей, – протянул Рик с хитрой ухмылкой на посветлевшем лице. — Жёлтых. Понятия не имею, для чего, она ими даже не пользовалась, но они были разных форм и размеров. Коне-ечно же, мне нельзя было их трогать, как ещё, – он хихикнул. — Но я всё равно брал без разрешения. Когда воск таял, поливал им всё, что только можно. Правда, потом на меня орали, – Баркер расчёсывает кожу на запястье. — У неё такой мерзкий голос, когда она орёт. Визжит, как животное, которое режут. Я, если бы мог выбирать, выбрал, чтоб меня ударили, чем вопили до тех пор, пока уши не начало бы закладывать, – взгляд Ричарда – беглый. — Это длилось лет до… десяти? В подростковом возрасте она не особо меня контролировала, но постоянно осуждала и попрекала. Чем угодно, буквально. Все мои увлечения, вкусы и просто взгляды – топтала всё и никогда ничего не поддерживала. Ей ничего не нравилось, – слова льются рекой, а он и не думает останавливаться. Такая идиллия: Гилл, замершая, слушает всё, о чём он рассказывает, не задавая лишних вопросов. Просто смотрит, иногда хмурится и время от времени кивает. — Милдред прессовала не только меня, вообще всех. По её мнению, всё должно быть вылизанно-совершенным. Заставляла следовать каким-то очень сомнительным идеалам, вынуждала учить то, что мне никогда не было интересно. Когда мне была нужна помощь, она сначала выносила мозг, рассказывая о том, какой я проблемный ребёнок и что от меня – одни только убытки, вызывала чувство вины даже там, где я не был виноват, и только потом, продолжая раздавать пинки, что-то делала. В общем, мать – последний человек, к которому я мог обратиться, да, – улыбка не гаснет, как если бы Рик рассказывал какую-то очень приятную историю. — Зато она приучила меня к самостоятельности с ранних лет. Одна из хороших вещей. Хотя на компенсацию за вымотанные нервы мало похоже.