Отсчет времени обратный

– Все живы, никто не полезет в это метро, – сказал и остался доволен собой.

Подумал о дочери: истеричка. Это муженька ее гражданского папочка по секрету предупредил: очень сведущий в вопросах безопасности высокопоставленный работник ФСБ… Крысы. И его дочь там, с ним, с этим сынком. Подумал – но смолчал… А жена заговорила: почему он жесток, почему не любит свою дочь… Услышал: «Ты всех нас презираешь!» Почти выкрикивала, хотела ранить больней – но вдруг стала сама до того жалкой, что он уже не мог на нее смотреть, прятал глаза. Понимал: жене плохо, больно, страшно. Что к ней жесток, ее не любит – она же это сказать хотела… И ушла – но быстро вернулась, испуганная, прочитав и тут же поверив, что произошло два новых взрыва: якобы взорвали станции метро «Проспект Мира» и «Беговая».

Бред. Смертниц отследили по камерам наружного наблюдения – они вошли в подземку на «Юго-Западной»… Осталась одна, которая еще не взорвала себя, и она где-то там, среди людей, в метро… Официально передавали только, что остановлено движение по Фрунзенской линии метро. Или нет, не по всей линии, а там, где взорвали. Он хотел понять, но не понимал, перекрыто ли Садовое, иначе ему до Красной Пресни просто не доехать. Ехать по Комсомольскому или через Ленинский, а там-то что? Надо было решить… Решаться… Ехать, попытаться – или не думать, отсидеться дома. Страшно не было, скорее уж противно. Взрывы. Кровь. Смерть. Страх. Но как глупо – это только сегодня, а завтра однодневная война закончится и объявится подловато мир.

Когда он позвонил в клинику, ответил плавный спокойный голос, ощутимый, как прикосновение, – женский. Точно бы незрячий, почувствовал себя где-то там: порядок и покой, в котором ничто не менялось, отстоянную, выдержанную тишину клиники… Казалось, связь могла оборваться, и он сбивчиво, торопливо объяснялся, что был записан, но просил бы перенести, заставив себя тут же что-то солгать, чтобы не показаться трусом, – но напрасно. Наверное, было много таких звонков. Услышал, что ему ничем не могут помочь. Как будто заговорил автоответчик, откуда-то, где уже никого не было, предлагая записаться на прием к врачу, получить снова направление…

Пожалуй, только это – еще раз брить себе грудь – было бы и противно, и глупо. Жена – она снова обо всем забыла, уткнувшись в ноутбук, как будто кому-то в нем молилась. Сообщения о двух повторных взрывах уже опровергались. Но теперь она ждала звонка от сына, с которым что-то могло случиться, и в этом состоянии с оцепенением искала ужасное в новостях об Америке… Взорваться должен был весь мир.

– Хватит. Этих башен больше нет, – вырвалось почти с ненавистью к ней.

Она его мучила, мучила… Мучила и себя… Но зачем? Зачем?

И ее нельзя было успокоить – или заставить думать о другом.

Нет, для чего оставаться дома, ну для чего?!

Он уходил, больше ничего не сказав, будто мог уйти навсегда.

Место, где вчера запарковался – еле-еле, впритык к чужому бамперу – опустело. Последний – другие разъехались. Увиделось одинокое, брошенное – свое. Сел в машину, мотор завелся и заглох, завелся и заглох… Казалось, рассыпался. Нервы. Стало тесно, душно. Заныло сердце – и он замер, не двигаясь, как бы даже не сопротивляясь, подумав вдруг… Почему бы не представить, что он уже умер? Видеть, знать – но ничего не чувствовать. Самое время, самое время. Однажды прочитал в какой-то книге, запомнил: когда опаздываешь, замедли шаг. Хотелось спать, уснуть, просто от злости, бессилия – но очнулся. Внезапно ожил мобильный, как будильник, звонил и жужжал. Ловил его нервно в кармане плаща, поймал. Ответил как можно уверенней. Соврал, что уже в дороге и все спокойно. Что еще он мог сделать для нее… Осталась одна в пустой квартире и чего-то ждала.

Проронила – он забыл позавтракать.

Потом молчала.

Ответил – да, забыл.

Замолчал.

Сказали что-то друг другу – а отдали все слова.

Нет… Он еще дал ей слово позвонить из клиники.

То, что осталось, вся жизнь – страх за кого-то, ложь ради кого-то. Самые любимые люди, но и они платят тем же – лгут… А дочь? Просто у нее не получилось его обмануть.

Он выбрался из машины – и почувствовал в чахлом уличном воздухе неприкаянную нежность. Действительно, как это было медленно. Шел через пустынный сквер – и будто бы сквозь прохладный ветер. Чудилось – не наяву, а во сне. Кто-то выгуливал собак, кто-то спящих в колясках младенцев. Все поменялось как во сне: осень, зима, весна. Холмики грязного льдистого снега – уже прошлогоднего – больше похожие на вытолкнутые кротами кучи земли. Подумал: а человек? Вытолкнули откуда-то в этот мир – и у него только молодость и старость, жизнь и смерть. Потом увидел… Шли обыкновенные люди по всему проспекту, но в одном направлении, растянувшись цепочкой, много усталых людей – шли безмолвно, дальше и дальше, мимо, как беженцы.

Остановился троллейбус – казалось, потому что хоть кто-то ждал.

За его рулем – увидел в раскрытую переднюю дверь – точно бы прикованный азиат, в яркой униформе дорожного рабочего.

И это как во сне.

Это сон.

Вымерший салон, ни души.

Он то ли первый, то ли последний пассажир.

Все свободные сиденья, целый ряд – похожие на гипсовые слепки, принявшие жесткую автоматическую форму человеческих спин, чудилось, исчезнувших людей. Где его место – не понимает, не знает. Но среди них, потому что и он исчезнет… Занял, наверное, для инвалидов, одиночное, сев у окна.

Потом с высоты Лужнецкого моста перед глазами плыла и плыла черно-белая широкоэкранная панорама Москвы, с далекими куполами, крышами в бледной утренней дымке… Медленно, ровно движется троллейбус – им, уже казалось, никто не управлял… А по мосту навстречу брело множество людей. Люди брели вровень с машинами, как скот. Машины объезжали людей и не останавливались.

Троллейбус продолжает движение – замедление – молчание – ожидание, похожее на какое-то кружащее голову беспамятство.

Когда спасаются – прячутся, бегут… Когда спасают – жертвуют собой, гибнут… Как было бы страшно, если бы троллейбус сорвался, падая с такой высоты, а упав в реку, тонул бы, глотая воду, – ведь это может быть?

Получил все, что хотел получить от жизни…

У него все хорошо.

Хорошая жена.

Хорошая работа.

Хорошая машина.

Хорошая квартира.

Но почему же ему так плохо?

Подумал, начиная понимать, что никуда, возможно, не доедет: он, как забытая вещь, о которой вспомнят, если найдут… Подумал – и забылся. Сон продолжался – и, даже пойманный в ловушку, он не хотел вырваться. Когда этот троллейбус остановится и заглохнет, уткнувшись в себе подобный впередистоящий – окажется, что и он заблудился, не зная, что делать, куда идти… Ничего не происходило. Потом вдруг раскрылись все двери, как потайные, открывая выход наружу, давая понять, что есть единственный, аварийный выход. Он еще сидел, думал, ждал… Но вышел, увидев эту картину: целый караван бездвижных транспортных гробов. Подходил следующий – и утыкался в другой. Вся линия стояла, как обесточенная. Но троллейбусы, не имея заднего хода, ползли, пытаясь продолжить свой маршрут, наползали один за другим, чтобы занять место в этой очереди. Взрыв что-то разрушил – но и продолжал разрушать. Из города, в подземном брюхе которого разорвался маленький сосудик, как будто выползали внутренности… Это вызывало непонятную дрожь, даже трепет. Как предчувствие чего-то более грозного. Наверное, так. Взрыва, но какого-то более мощного. Конец, безвыходность – они как-то животно ощущались здесь, где омертвели грузные беспомощные железные жуки, примкнувшись к натянутым по воздуху проводам своими похожими на усики, застывшими над глубоко вырытой воздушной ямой штангами. Это производило впечатление более сильное, чем беспрерывное отступление людей, когда переходили на другую сторону проспекта и двигались уже по-муравьиному, цепочкой, как бы в поисках выхода, зная, что он есть, потому что все куда-то идут, идут, идут… А он пошел вперед. Натыкался взглядом на лица людей, еще чего-то ждавших в этих гробах, – по большинству стариков – казалось, на застывшие портретики, выставленные за стеклом, сквозь которое безучастно смотрели.