Отсчет времени обратный

Пока слышит все это, молча улыбается, подумав – а о нем она не думает, за него не переживает, с ним ничего не случится… Он стоит здесь, посередине улицы, как сумасшедший – а она ничего не знает, но ведь именно поэтому, в таком случае, может быть спокойна. Вот еще эксперимент… Переживания, страдания, страхи, жизнь, смерть… Здесь все кем-то выдумано. Все это чья-то идиотская выдумка, но никто ничего не чувствует, именно что не чувствует. Если бы здесь кто-то хоть что-то действительно чувствовал… Ну хоть опасность бы чувствовали – но нет, как слепые… Они идут в метро – а метро взрывают. И вот море слез – море чувств, но таких же слепых… Ведь ничего не знают – и не узнают: никто, никогда, ничего!

Он прошел всего несколько шагов – и вдруг опять встал, потому что судорожно захохотал, будто бы это был удушливый приступ кашля… Он понял… Он представил – ну да, как его остановят… Что будет, если… Он один, один такой во всем городе, наверное, – опутанный под одеждой проводами. Смертник. И он идет к метро, но никто не знает об этом – он и сам не мог бы представить такое ни в каком страшном сне. Да если кому-то рассказать… Умрут, умрут от смеха! И смех уже душил… Никто, никогда, ничего! Внезапно прибор под одеждой издал писклявый сигнал, сдавило руку, как если бы кто-то невидимый все сильнее и сильнее сжимал… Сбой… Автомат повторяет свои действия… Он понял, что это не прекратится, пока прибор точно не зафиксирует его давление: он заставил себя успокоиться, расслабился, как мог, покорно вытянув при этом руки вдоль туловища и не двигаясь – почувствовав, что устал…

Струсил – пытался поймать машину, чтобы доехать домой или хотя бы куда-то, где мог бы пересесть на маршрутку, троллейбус. Просил, как просят нищие, предлагая все, что было, но все равно оказывалось мало… Все, кто тормозил, хотели больше, больше, больше… Отъезжали, ничего не получив, – и не нашлось ни одного нормального. Ну да – а все нормальные благополучно проезжали мимо.

В конце концов, это был только страх. Он успокоился, походил у метро, как будто это было местом его встречи с кем-то. Чувство обреченности – никто не придет. Ждал – и не дождался. Потом, ничем не выдав себя, свободно прошел внутрь сквозь милицейские посты, расставленные примерно через каждые двадцать шагов. Только две молодые девчонки, уже там, на платформе, перешептываясь друг с дружкой, пялились пугливо в его сторону – а потом не зашли в вагон. Он вышел на своей станции, где было полно милиции, но тут же смешался с толпой.

Прибор сработал, когда уже чувствовал не себя – а эту плотную массу, что, как огромная утроба, носила в себе бременем столько людей. Массу, в которой он растворился и почти бессмысленно двигался на выход, куда-то вперед. Уже на поверхности порядок наводили бойкие бабы с мегафонами, вызывая легкую панику и неумолчно предлагая пользоваться наземным транспортом. Но в нервозной толкотне у автобусов, где взглядами, казалось, передавался сигнал об опасности, все спасались по одиночке – и тонули. Автобусы отправлялись экспрессом один за другим, не успевая заполниться, – а люди не успевали опомниться. Поток не убывал. Многие, не выдержав, отрывались, уходили одиноко дальше. Ушли, никто не вернулся – и он тоже решил дойти пешком, хотя бы до следующей остановки.

Наверное, он подчинился чувству самосохранения.

Остановка у церкви, полупустая – несколько человек, приличных, стояли в стороне, потому что, вся из стекла, приютила бродяжку. Экспрессы проносились мимо… По привычке ожидая маршруток, не понимая, что происходит, люди недоумевали – и только бомж, уснув мертвым сном, лежал на стальной лавке, по-своему свернувшись, чтобы было теплей.

На асфальте – сиротливо оставленный пластиковый стаканчик, приносивший ему подаяния… С монетками на донышке, что собрались, точно капли.

У церкви всегда просили милостыню пропащие – но у ворот, поближе к храму.

А этот или все пропил – или совсем пропал.

Храм построился в прошлых веках. Поновленный, сиял и радовался, будто бы и не помнил другую Москву, похожий на сказочный корабль, севший на мель и чуть накренившийся. Однажды потянуло, зашел, вспомнив об умерших родителях, поставил свечку. Копеечная свечка, вымученная об их душах забота – стыдно. Будто бы и сделал все это, чтобы обмануть… Но обожгло чувство стыда… Стало вдруг до ужаса ясно, что он, живой, больше не нужен отцу с матерью, а они – мертвые – ему.

Кладбище, их могила. Вот и все, что осталось.

После смерти родителей он почему-то с неприязнью смотрел на стариков. Было больно. Но от памяти о них он избавлялся сам – строго, последовательно. Действовал, как если бы должен был, подчинившись, сделать это – отчистить, убрать то, что оставили они после себя. Избавился от их одежды, ведь ее больше некому было носить, незачем хранить. Освобождался от старых вещей, потом от мебели. Просто выбрасывая. Переустроил квартиру, потому что стал хозяином – а когда сдал, поселив в ней за деньги чужих людей, даже не приезжал. Отделился, успокоился, все похоронил, мертвое – а исчезло живое, самое родное, материнское и отцовское, что оказалось ненужным, когда их не стало, но мучило, тяготило – наверное, как сама их смерть.

Помнил отца – то последнее время, когда он окаменел, замолчал. Отец думал только о ней, о матери. Жил без нее, один – замкнулся, удалился – и думал только о ней, но спокойно и твердо дожидался своей смерти. Через полгода – точно бы собравшись, оставив в пустой квартире какой-то солдатский порядок – ушел.

Никто не отвечал на звонки.

Вскрывать не пришлось – открыл своим ключом.

Работал телевизор.

Закрыл отцу глаза.

И не мог уже столько лет забыть.

Этот взгляд.

Купил книжку в церковной лавке – выучил по ней одну молитву.

Приходил, покупал свечи, стоял у икон – и уходил.

Советские люди, они до самого конца не верили ни в какого бога. Отец говорил: «Жить заставляет совесть». Верили в человеческую порядочность. Верили, что прожили честную жизнь. Верили себе. И что детей своих воспитали честными людьми. Так просто. А он не верит сам себе… Честность? Совесть? Вроде бы и вопросы есть – а ответов нет, то есть не нужны они никому… И если спросить сына о его жизни – ничего не расскажет. Только это: «Нормально». Надоело, наверное, слышать, отвечать. Но это страх. Все боятся. Но не кого-то – а самих себя. Это где-то внутри, похожее на трусость, поэтому даже не мучает. Это стыд мучает, а трусость – она успокаивает, что ли, приносит облегчение. Родители – поэтому освободил себя даже от памяти о них, боялся. Осталась пустота. Страшно ее чувствовать в себе – дыру черную в душе, нет, яму. Страх, но уже другой, то ли перед жизнью, то ли перед смертью – в общем, перед неизвестностью. Когда стоишь перед этой ямой – и боишься себя спросить: во что я верю? кто я такой? Но откуда-то ждешь ответа. И все всегда чего-то ждут. Ждешь – как на этой остановке. Даже бродяга спит и видит, что бросят ему на пропой монетку.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.