Страница 123 из 128
— А–а–а, — на одной, жутко высокой, ноте орёт тот, чьё лицо в ближайшие секунды превратится в фарш. — Спасите! Убивают!
— Филин! Не дури! Ты его убьешь! — Роджер хватает меня за плечи, пытается оттащить в сторону, но я абсолютно ничего не соображаю. Брыкаюсь, стремясь вырваться, наношу отчаянные удары, извиваюсь, борюсь с тем, кто мешает мне закончить начатое. Кир не должен жить, его нужно раздавить как мерзкого таракана. — Брэйн, держи его!
Чувствую, как меня хватают со всех сторон чьи–то сильные руки, волокут, тащат. Слышу хрипы, стоны и рычание раненого зверя, но не сразу понимаю, что это рычание выходит из моего горла.
— Фил, ты меня слышишь? — Брэйн совсем рядом, трясет меня за плечи, бьёт по щекам. — Очнись!
Сквозь постепенно стихающий шум в ушах до меня доносятся обрывки фраз, вскрики. Перед глазами все плывет, но все–таки удаётся взять себя в руки и успокоиться. Этому ещё способствует ледяная вода, вылитая кем–то прямо в лицо и несильный удар в челюсть.
Зрение проясняется, и я поднимаюсь на ноги. Вижу Роджера, нависшего над кем–то и этот кто–то — моя Птичка. Подбегаю и, отпихнув рыжего в сторону, склоняюсь над той, из–за которой чуть не убил человека.
— Птичка, милая, — шепчу, глядя в каком жутком она состоянии. Агния такая хрупкая, нежная лежит, закрыв глаза, и будто даже не дышит. Подношу руку к её лицу, где красным пятном разливается будущая гематома. Мои руки дрожат, пальцы онемели, порезанная рука горит огнем, а из сбитых костяшек сочится кровь, но я не чувствую физической боли — ее вытеснила боль душевная. — Ты меня слышишь? Пожалуйста, ответь!
— Она живая, я проверял. — Роджер садится рядом и убирает волосы, налипшие Агнии на лоб. В руках у него бутылка воды — где только взял непонятно — и большой платок. Перевожу взгляд на Птичку и замечаю, во что превратилось ее прекрасное лицо — сейчас на его месте сплошной кровоподтек. — Скорую уже вызвали, и полицию. Пока что промой ей раны аккуратно.
— Спасибо. — Чувствую, как слова клокочут в горле, распухшем от ярости и тоски. — Просто спасибо.
— Не за что. — Ухмылка друга как некий балансир, помогает удержать сознание в разумных границах. — Для чего–то же мы тебе нужны.
И отходит, оставив нас наедине. Наклоняюсь и осторожно целую ее в губы, распухшие и кровоточащие, но все равно самые сладкие на свете. Она морщится и пытается открыть глаза, а из горла вырывается хриплый стон. Живая все–таки!
— Где я? Я умерла? — Голос тихий и слабый, но раз нашла силы прийти в себя, значит, все наладится. — Господи, почему так больно?
— Не напрягайся. — Нащупываю тонкую бледную ладонь и чуть сжимаю ее. Чтобы понимала: я рядом и никуда не уйду. — Сейчас скорая приедет, все будет хорошо. Главное — тихо полежи, все скоро пройдет.
— Филипп? — Распухшие веки не дают ей распахнуть шире глаза, она щурится, ищет меня взглядом. — Это ты? Мне не показалось? Это точно ты?! Но только если это — галлюцинация, то свали отсюда. Хочу умереть в здравом рассудке!
Это моя девочка — чтобы не случилось, как бы больно и плохо ни было, она все равно будет бороться. Птичка — самая сильная женщина из всех, кого встречал ранее. И за это я люблю ее еще больше.
— Я. — Наклоняюсь, и наши взгляды встречаются. Слеза скатывается по ее щеке, и Агния слабо всхлипывает. — Не плачь, все хорошо. Уже все хорошо.
— Я верила, знала. Он мне говорил, что ты не придешь, не станешь меня искать, но я верила. — Ее тихий голос звучит во мне музыкой, успокаивает лечит. Птичка плачет, но это не слёзы боли, а радости.
— Думаешь, от меня так просто избавиться? Не дождешься. — Стараюсь говорить так, чтобы у неё не осталось сомнений в моей искренности. Хочу, чтобы она верила мне. — Я люблю тебя. Это единственное, о чем тебе нужно знать.
Птичка замирает, словно ее снова ударили. Да я и сам не ожидал, что скажу это, но когда если не сейчас?
— Любишь? — Она словно не верит своим ушам. Ну, ничего, у меня впереди целая жизнь, чтобы доказать, что не вру.
— Да. — После признания мне так легко, словно сбросил камень с души. — Неужели до сих пор не догадалась?
— Ох. — Вздох, лёгкий почти невесомый, срывается с губ.
Наливаю воду из бутылки на платок и осторожно протираю лицо Агнии. Она морщится от боли, шипит, но терпит. Шепчу какую–то несвязную ерунду, несу всякий бред — только, чтобы она отвлеклась и не думала о плохом. Если бы только мог отмотать время вспять и стереть плохие воспоминания, но разве я похож на волшебника?
— Отпустите меня. — Визгливый голос, отвратительный, противный, режет слух. — Мне больно!
— Ах, тебе, тварь, больно?! — кричу, резко повернувшись на звук. Сейчас не замечаю ничего, кроме лихорадочно горящего взгляда того, кто мешком с дерьмом лежит в углу, придавленный коленом Брэйна. — Когда ты её бил, не было больно? Когда воровал, издевался? А? А другим девушкам тоже, наверное, было больно. Они кричали? Просили о помощи? Умоляли? Говори, скотина!
Понимаю, что он не ожидал, что мы знаем о других девушках, закопанных где–то здесь, совсем рядом в безымянной могиле. На секунду он теряется, часто моргает и пытается сообразить, как ему быть дальше.