Страница 3 из 5
Антонио Паганини был встревожен тем шумом, который поднялся вокруг концерта маленького скрипача. Вот теперь утром ранним младший Паганини с тростью, перекинутой через плечо, и узелком за спиной семенил, стараясь поспеть за большими шагами отца. Задумка отца осуществилась, они к вечеру добрались до дешевого трактира. Антонио неожиданно ласково сказал Никколо:
– Знаешь, я совсем разорен, теперь в твоих руках спасение семьи. Играй, играй всюду. Соберем деньги, тогда заживем хорошо.
Так он впервые играл в трактире.
Потом пошли концерты – в церквах, трактирах, гостиницах. Жажда наживы гнала старика из города в город. К отцу будто бы вернулись юношеские силы, бодрость; он не давал сыну ни минуты отдыха, не щадил и себя. Откуда-то взялась ловкость самого настоящего импресарио. То, что не удавалось маклеру, вдруг удалось антрепренеру: заказывались афиши; скрываясь под маской дальнего родственника, Антонио Паганини отчаянно рекламировал сына. Таким образом все побережье Ривьеры де Леванте сделалось ареной действий этого старого пирата. Между выступлениями в больших городах старик не брезговал ничем, заставлял ребенка играть на постоялых дворах, выпрашивая байокки, гантезии и сольди у погонщиков мулов, бродячих артистов, семинаристов, сидевших за кружкой вина.
В городе Ливорно перед концертом старик выдал сыну серую куртку, панталоны, новые чулки и туфли, огромную серую шляпу с перьями. Все это было неуклюже, не по росту, но сшито из дорогого материала. После концерта и сытного ужина старик позволил себе роскошь. В ливорнском ридотто сначала выиграл, а потом все, что заработал, проиграл, и последнюю двадцатипятифранковую кредитку старик снес в морской притон на берегу. А утром должен быть концерт, и здесь произошло непоправимое для Никколо: он обнаружил, что рукав у костюма был порван. Он хотел сам зашить, но в это время за окном раздались звуки, и Никколо выглянул в окошко, держа в руке костюм. Порыв ветра вдруг подхватил несчастный костюмчик, и он выпал из рук Никколо. Пропажу отец не простил и отправил сына на поиски. Никколо взял куртку мамы, которую она подарила. В курточке радостный Никколо нащупал зашитую пятифранковую монету «на счастье». Он решил поесть в трактире, где накануне был с отцом. За столом шла игра. Маленький Паганини поставил на карту свою драгоценную монету. Ему не разрешали, кричали: «Где взял деньги?» Никколо им сказал, что надо купить одежду. Поздно ночью мальчик вышел из притона в сопровождении боцмана, который опасался, что Никколо ограбят. Когда вернулся домой, отец еще спал, возле кровати – лужа вина. Ночью Никколо не сомкнул глаз. Наутро мальчик тихо вышел из гостиницы со скрипкой под мышкой, в руке узелок, в котором было все его имущество: молитвенник, подарок матери, и бантик из лент – красной, зеленой и черной, который ему подарил синьор Ньекко. Впервые за все свое детство Никколо Паганини чувствовал себя легко и спокойно. Хотелось есть, он не ел два дня.
Приморская кофейня была первым местом, куда вошел скрипач-оборванец. Паганини заказал обильный завтрак – на удивление хозяина. Потом в магазине купил себе два костюма и даже не узнал себя в щеголе, которого увидел в зеркале. Выйдя из магазина и стоя на углу, забыв, где находится, он вынул скрипку из чехла. Охватившие его чувства, все пережитое внезапно вылились в ураган звуков, сбивающих все на своем пути, все покрывающих собой, рвущих нить, связывающую его с домом, с семьей. Он шатался, его бросало в жар и озноб, но он играл как одержимый, как безумный и не понимал, где он и сколько времени играл. Никколо не чувствовал, что слезы застилают ему глаза, и только когда зашатался, опустил смычок. У него тряслись колени, плечи. Он поднял голову – и только тут увидел людей, услышал, как вся площадь ему рукоплескала. Паганини с удивлением посмотрел на деньги, поднял шляпу, неуклюже набил карманы монетами и бумажками. И пошел, не зная, куда идти. Имея деньги, можно нанять извозчика. Он сел в экипаж, доехал до почтового двора и оттуда мальпостом до Милана. Старая жизнь кончилась. Первая игра в притоне оказалась куда интересней, чем игра на скрипке. «Но игра на скрипке, стоя на площади, – и я снова богат. Зачем мне возвращаться к отцу, который сосет мою кровь?» – такие мысли возникли вдруг у мальчика. Но едва доехал до очередной станции, как два жандарма арестовали маленького Паганини. Старик Антонио занял деньги и, не поскупившись на расходы и обещания, поднял на ноги всю полицию Ливорно. Вопреки ожиданиям мальчика, отец держался ровно и спокойно, говорил мало, был задумчив. Никколо вдруг почувствовал, какое огромное значение в его детской жизни имел этот побег от отца. Он почувствовал себя отрезанным от семьи. Даже обостренная боль разлуки с матерью исчезла по мере приближения дилижанса к родному дому. По молчаливому уговору отец и сын вернулись домой как богатые и счастливые путешественники.
04.2015 г.
Богданов Валентин
Родился 1 ноября 1935 г. В 1952 году окончил ФЗО и работал электросварщиком. Затем окончил заочно Свердловский юридический институт и работал мастером, старшим инженером, старшим прорабом и старшим юрисконсультом в разных предприятиях нефтяной промышленности. Занимался общественной и партийной работой, избирался на руководящие должности в разных организациях. Написал и опубликовал шесть книг. Женат, имеет троих детей и четверых внуков. Ветеран труда, пенсионер. Живёт в Тюмени.
Страдалец войны
Рассказ
Издается в авторской редакции.
В войну на передовой я отвоевал одну неделю и был тяжело ранен. Так что рассказывать о войне мне вроде бы и нечего. Такая вот судьба выпала, что живым остался, хотя шансов на это не было никаких. Ранило меня осенью сорок второго, ночью, когда выбрался из землянки по нужде, а шальной снаряд тут и «гвазданул» неподалеку от меня – я и свалился без сознания. Стояли мы в ту пору в обороне возле Волхова, в болотистых лесных местах, – самом, наверное, гиблом месте на войне, навеки проклятом всеми, кто там воевал и живым остался. Полегли здесь целые дивизии. И не только, пожалуй, от боев, сколько от болезней да от голода и холода, а больше оттого, что нас, казалось, бросили штабы на полную погибель. Унылость и полная безнадега одолела нас из-за этого. Да и спасаться от разрывов немецких мин и снарядов на той местности было негде. Копнешь, бывало, ту землю лопатой на штык, сразу вода появляется, сверху тоже мокрит, а из-за нашей извечной голодухи жрали все подряд: и бруснику, и клюкву [полно ее было] – и воду пили из болот, буроватую и вонючую. И как начала нас косить дизентерия, спасения не было! Почти поголовно в лежку лежали бойцы по сырым землянкам, исходили в тяжких муках от дизентерийной эпидемии и безмолвно умирали и умирали. И немцы таких в плен не брали, истребляли на месте. Вот на такую гибельную, почти безлюдную позицию нас и бросили той тяжкой осенью, где и спрятаться-то негде было от огня противника. А мы ответного огня по немцам не могли открывать, у нас лимит, два снаряда на орудие в день положено, а после хоть мухобойкой отбивайся. Не помню, как меня оттуда вытаскивали да как вывозили из того ада, штоись из головы будто сквозняком выдуло. Наверное, такая возможность еще была, сказать не могу. Осколком снаряда разворотило мне тогда скулу и глаз вышибло, ключицу перебило да вдобавок контузило. Долго потом приходил в себя в госпитале, поначалу все пытался осознать, что я – это я, рядовой боец Хвойников Николай Филиппович, тыща девятьсот двенадцатого года рождения, из деревни Боровлянка Красноярского края. Много всяких операций перенес я за полгода в разных госпиталях, да рассказывать об этом сейчас без надобности. За месяц до выписки меня перевезли из города Кирова в госпиталь Кургана, вроде на окончательную поправку, а при выписке из госпиталя был демобилизован из армии вчистую как инвалид первой группы. При выписке выдал мне старшина кавалерийскую шинель длиной до пяток, почти изношенную и обтрепанную снизу, да затасканный красноармейский шлем с подшлемником. А вот из обувки всучил американские ботинки последнего размера из красноватой кожи буйвола, а в придачу к ним стираные-перестиранные обмотки и две пары новых портянок. Обулся я, приоделся, этось, в выданную одежонку, ремнем потуже затянулся, потопал ботинками по полу для верности и сунулся к зеркалу на свой походный вид глянуть. И как глянул, так и ахнул, рот от удивления в немоте раскрыл. Наверное, от охватившей меня растерянности повернулся к старшине, тот, взглянув на меня, остолбенел, открыл рот и выдохнул, качая от изумления головой: «Ну вылитый гегемон революции!