Страница 8 из 112
Воевода удивлённо вскинул брови и повернулся к князю, намереваясь возразить. Претич мужик самостоятельный, во время походов Святослава справлялся с тяжкой ношею власти, малыми силами отгонял печенегов, бороня город и старую княгиню.
— Но в тот же день подниму пошлину! — завершил разговор Святослав и пояснил купцам, удивлённым его жёсткостью: — Вон император Фока поднял налоги, так отчего нам отставать? Верно?
— Фока пощипал церковь, — возразил хазарин, но Святослав тут же ответил:
— Церковь церковью, то нам ведомо. Может, оттого манят и нас креститься, что с доходами стало туго! Но и мастеровые, и рыбаки платят ныне больше, войско содержать всегда накладно! Вы меня к тому же толкаете?
Посланец ещё раз поклонился, одёрнул недовольного купца и встал. Он понимал, что разговаривать с князем бесполезно, ничего, кроме вреда, не наживёшь!
Со двора отправились к купцам. Самые неприятные хлопоты ждали князя именно сегодня, пришла пора расплатиться по долговым распискам, но у Святослава нет денег. Скверно, дальше некуда. Доводится брать у одних, чтоб отдать другим. А быть должником всегда зазорно. Одному должен денег, другому остаёшься должен добрым делом, ведь он тебя выручил в трудную минуту. И что остаётся от свободы? Князь — судия, а много ль насудит зависимый?
Желающих давать деньги князю всё меньше, иудеи вводят новые порядки, дают в рост, исчисляя утраченную прибыль. Глядя на них, и наши купцы стали чесать затылки и без зазрения совести брать проценты. Нет, князю никто ещё процентов не выставлял, более того, купцы византийские предлагали любую сумму, но при одном условии — позволить им одним заниматься ростовщичеством. Хитрованы — эти византийцы, да вообще купцы своего не упустят. Соперники, рахдониты, требуют себе такого же права на торговлю в Биармии, в лесах севера. Мол, мы будем скупать пушнину, а другим шиш! Только как понять, почему другим нельзя того же? Скажем, есть добрая монета — дирхем, есть византийские золотые номисмы[5], но кто запретит князю чеканить своё серебро? По какому праву? А ещё кричат о любви к ближнему, христиане! Мысли о собственном монетном дворе давно занимали князя, но собрать мастеров не удавалось. А сманить знающих, как то практиковали повсеместно, ему стыдно. Честь не позволяет.
Расставшись с купцами, передав деньги, князь вздохнул облегчённо, заботы денежные всегда ему тяжки. Потому и согласился с предложением воеводы — заглянули к новому кузнецу из ромейцев, так говорил Претич, хотя Святослав не верил, скорей всего о собрате христианине хлопочет.
— Ты сам погляди, князь, — убеждал воевода, — какова работа ромейца. А наши цеховики упёрлись. Мол, и своих мастеров довольно.
Сошли с коней у приземистой кузни, двор привычно чёрен, зола и перегорелый уголь скрипят под ногами, кузнец поспешает навстречу. Узнав Претича, склонился, кивнул понимающе, повёл к кладовой. Распахнул хилую дверцу, а там оружье. Мечи короткие, на манер ромейских; кинжалы с костяной рукояткой; свежие, не заточенные ещё, острия для копий. Безъязыкий чужак мечи подбросил, показал, как сталь на руке лежит, и после, привычно, воеводе меч кинул. Не подал уважительно, рукоятью гостю, а бросил как воину, позволяя проявить сноровку и ухватить на лету. Претич, не сморгнув глазом, принял меч. А следом и князю полетел краткий кинжал, рукоять с золотистой шишечкой. В другой раз Святослав ловил и монету, брошенную на жребий, но тут сплоховал, засмотрелся на ловкача, жонглировавшего клинками. Дёрнулась рука запоздало, но кинжал не удержала, царапнув кожу кисти, изделие упало к ногам. Из-за плеча тут же выглянул телохранитель — Куцай, мал ростом, но ловок, всюду поспеет, мог и тут успеть, да побоялся теснить князя, выставляясь наперёд. Поднял кинжал, вскинул, заставляя клинок встать вертикально, словно кто приморозил остриё к кончику пальца, и так же молчаливо швырнул обратно. Мол, поймай!
Ромейский кузнец поймал, но, сбившись с ритма, уронил меч, коим вертел на все стороны. Засмеялся, покачивая головой, и вытащил кольчугу, подзывая Куцая, вот мол, по размеру будет!
Щупали кольчужку, пробовали руками на разрыв, а князь, в задумчивости, поднёс руку к губам, слизнув кровь с царапины. Вот те раз, простофиля. Снова мелькнула мысль о беспощадном времени, кровь показалась горькой, как полынь, или от сажи на рукояти?
Вышли во двор, светла кольчуга, не успела потемнеть как всякая сталь, тем и нарядна. Спорить нечего, работа знатная, и Святослав решился, пообещал воеводе, пусть сам кузнецу растолкует:
— В цех примут! А только кто ж ему, безъязыкому, заказ оговорит, как с ним поладить? Пускай берёт ученика из наших, будет за толмача.
Ехали вдоль Днепра, поднимались по склону, и шум воды, лёгкий шёпот ветра отвлекали от горестных мыслей. Ветру всё едино, что молод ты, что в летах. С завидным постоянством он играет волосами, скользя по коже, сушит пот и холодит ложбину спины, принося облегчение от зноя. Лечь бы сейчас, как мальцы, утомлённо припасть к тёплому песку, греться на солнце, вслушиваясь в неустанный напев Днепра, стать самому частью природы, лишиться суеты и свойственной людям злой хитрости. Князю казалось, он завидует детям, столь просты их желания и мечты, столь бесхитростны надежды. Таков и Владимир. Прост и открыт. Рвётся к доблести.
— Князь. — Воевода, приметив перемену настроения Святослава, вновь попытался вернуться к разговору о вере. Старается. Может, сам горит душой, может, матушка подбила. — Не знаю, как просить тебя, но пора подумать о христианстве. Сколько нам быть тёмными, идолобесыми? Почему отвергаем руку спасения?
Лёгкость, минуту назад охватившая князя, исчезла. Спорить с воеводой не хотелось, но упрямство чем сдержишь? Правдой? А разве веруют в правду? Веруют-то в сказку, в немыслимое и красивое. Княгиня Ольга признавалась, что обряд и пение в храмах Византии очаровали её душу.
— А чем хуже верующий в Перуна? В Рода и Макошь? — стараясь говорить спокойно, ответил Святослав. — Или христиане крепче в бою? Или наши купцы не держат слово, оттого что веруют идолам? Нет. А вы твердите о превосходстве веры... ведь так, Претич? Вы лишь избранные, а мы — грязь под ногами! Мне то не по нраву! А тебе?
— Мы избранны, и вам того желаем, бог всех принимает, он всех возлюбил, и смерть принял за грехи наши, князь! Он наш владыка и спаситель! Он любит человеков! А мы несём правду о его деяниях и вас призываем стать братьями! Что в том худого? Пойми, Святослав, я убивал немало, но он и меня простил, потому что — милосерд! Он...
Воевода сбился с мысли. Говорить слова не его дело: уверовав сердцем, он не умел высказать чувства.
— Любит всех? — переспросил Святослав, улыбнувшись краем губ. — Но сперва иудеев, ибо они потомки Моисея! Сперва преклонивших колени, смиривших гордыню, верно? Да и ты уже не брат мне, как был ранее? Братом стану, когда принесу поклон вашему богу? Так, воевода? Вот она, любовь к человекам? Бог любит лишь тех, кто стал рабом... Нет воевода, разумею политику и сам стремлюсь к миру. Вон император Фока обещает руку невесты из Царьграда, отдам Ярополку али Олегу, скрепим содружество. А чужая вера — ни к чему!
Так, препираясь, избегая злословия, но не умея примириться, они вернулись ко двору. Телохранители молчали, косо поглядывая на сопящего Претича, не умевшего уступать, не нашедшего верных слов.
Что обедали поздно, князь не замечал, ему редко хотелось есть как в молодости, теперь трапеза привычка, а не голос крови. Да и суматошный день сказывался, перебранка с Претичем не в радость. Даже жареные блины с мёдом почему-то горчат, сухо дерут горло.
А во дворе шум, слышно, приехал кто-то, ведут коней, приветствуют дружинников. Князь подошёл к распахнутому оконцу — так и есть, Глеб явился. Снова будет жаловаться на непокорство северцев, просить совета, как поладить с людом. У брата всегда так, сперва пьёт и гуляет, а потом кается. Там, на севере, на Ладоге, мореходы-купцы много видали, много слыхали и терпеть самодурство чванливого посадника не желают. Глеб же слишком полагается на родовитость, не понимая, что только трудом да мудростью можно набрать вес.
5
Номисма — золотая монета империи. Лошадь стоила десять, двенадцать номисм, подручный мастера в городе зарабатывал две-три номисмы в месяц.