Хазарский пленник

— Казнят, если не придумать чего! Ты вот что, пообещай мне сделать всё как велю. Твои мысли в горестях. Путного не спроворишь. О твоей жизни толкую. Верно?

Отбросив капюшон, встревоженный византиец снял с пояса малую флягу с вином, припаслив ведь, как все иноземцы, и поднёс её к губам.

Стражник голодным взглядом провожал каждый глоток, чувствуя, как першит горло, наверное, с горячки. Жажда возникла вслед за страхом и безысходностью, потому страж не удивился, когда ночной гость сунул ему флягу. Поделился.

Принял с благодарностью и, не обтирая горлышка, припал к вину. Пахучая жидкость полилась куцым ручейком, словно в горлышке застряла пробка, но он всё же сосал вино, впитывая с запахом винограда нечто земное, привычное, возвращаясь из мира необъяснимого ужаса в мир плотской жизни.

Вернул флягу гостю и удивился темноте, окутавшей его в то время, когда пробовал напиток. Повернулся к проблеску огонька, хотел подсказать Калокиру, как раздуть факел, и не смог. Огонёк качнулся, вспыхнул ярко, и, падая, теряя дыхание, стражник смекнул — обман! Провёл хитрый ромей! Сотворил подлог!

Калокир вытер флягу, провернул насадку на горлышке, старательно обмыл руки чистым вином из большего отдела и спрятал мудрёное изделие.

Прошёл по коридору к распахнутой клети, где скрывался Горбань, и шепнул в полутьму:

— Выходи. Время дорого.

Вместе тащили в дальний закуток тело стража, на подмену Горбаню. Жгли солому, чтоб лицо мёртвого, ясно, что не живого, подпортило пламя, чтоб опухшее и обгорелое никто не узнал.

Старались. Заметали следы.

На другой день соседи, кто содержался близ Горбаня, уверяли, что ночью по острогу шастали демоны и голос Горбаня звучал в темноте:

— Я ещё вернусь, сирые! Уж поверьте! Вернусь и отомщу!

Горелого в одежде Горбаня зарыли, придавив для верности добрым камнем. Август велел. Но слухи не придавишь. Люди говорили, Горбань выехал из города на добрых конях, на челе десятка верховых, да все при оружии, и никто не посмел его остановить. Ибо кто остановит злой дух? Люди давно готовы поверить в самое скверное, годы в Киеве чередуются один другого страшней. Не понять, где правда, где преступление, кто за истину борется, кто под себя гребёт. Потому и легко верят в страшное. Не впервой. И дух Горбаня — не первая ужасная весть, первой стала сплетня о живом Ярополке. Настойчиво повторялась, мол, утопленник вернулся и мстит Владимиру, оттого у князя дела разладились. Видеть Ярополка удалось мало кому, но видевшие спешили поделиться весточкой с друзьями, а те передавали слухи далее, и неслась злая весть быстрей стрелы.

Духи. Духи одолели город. И что будет, никто не ведает, но доброго ждать глупо. Лучше сидеть тихонько, не накликая беды глупыми расспросами, не доискиваясь истины.

Да, всякое случается, но такого не бывало, и упаси силы небесные от подобного впредь. Спасает лишь вера и надежда, что духи привидевшиеся, как бы зримы они ни казались, как бы грозно ни глядели, не властны над живыми людьми. Тьфу на них! Живым страшней живые. На том и стоит свет.

Глава двадцать пятая

ЗАКОН СТЕПИ

— Хозяин! А, хозяин! — кричал спешившийся всадник, передав поводья другому, не покидавшему седла. — Пусти на ночь, будь добр! Двоих приюти?!

Частокол добротный, высокий, дома за оградой почти не видать, но слышно лай хриплого пса, то ли старого, то ли сорвавшего горло. Калитка наконец приоткрылась, и мужчина в линялом кафтане оглядел пришельцев.

Двух лошадей держал подросток, загорелый, усталый, со следами дорожной пыли на лице. И лошади, и перемётные сумки весьма простые, хотя у старшего, что стучал в ворота, видна сабля. Ножны приметные, не кожа с двумя заклёпками, да и сапоги ладные. Сафьян. Простолюдин таких не купит, не по карману, да и нет нужды.

— Куда путь держите? — спросил хозяин, отступая во двор. Засов из кедра мягко скользнул в пазу, и ворота распахнулись. Странники смогли рассмотреть избу, плотно прижавшийся сарай и настежь распахнутый овин. Всё здесь одного возраста: и частокол, позеленевший от сырости, с пробивающимися по коре пятнами мха, и побитая чёрной сыпью солома крыши, и сруб из серых, местами растрескивающихся брёвен. Вечернее солнце вскоре догорит, скроется, и деревенька, похожая на хутор, пяток изб с одной стороны дороги, десяток с другой, замрёт до утра. — Да входите, входите, платы не прошу, коли разносолов не требуете. Места хватит. Расскажете, что видали, что слыхали, вот и сладим.

— Путь наш в степи, к кочевникам кыпчакам. А лошадей где поставить, хозяин? После напоить надо б...

Хозяин указал, махнув рукой, мол, вязать нет нужды, а всё остальное успеется.

— А сами из Киева. Воевал, вот подранили, надо отгулять годик, поправиться. Мальцу тоже досталось. Всё молоком отпаиваю, я ему жизнью обязан.

Беседуя, неторопливо рассказывая о дороге, о том, что видано, путники перекусили в доме, порадовав хозяев вестями об изгнании хазарских купцов, что здесь уже слыхали, но очевидцев выдворения встретили впервые. Конечно, далёким посёлкам, где быт катится изо дня в день по одной и той же ухабистой колее, всякая весточка в радость, а уж сулящая облегчение — подавно.

— Да-a. Всё-то в городах смуты, всё-то свары, — принимая рассказы путников как неизбежное зло, кивал хозяин. — А чего не жить в мире? Ведь все свои. Не то что набегли торки или печенеги. Чего делят, не понять!

— Делят? Делят власть, — отвечал путник, отгоняя прорвавшегося комара, голодно звенящего у затылка. — Ведь власть как человек, стоит на двух ногах. Власть совести и власть силы. Если одна нога подломилась, любой зашатается. Нет? Вот прогнали хазар, иудеев, а отчего? Совесть у них другая, вера другая, ну не могут они с нами жить по-родственному, всё норовят объегорить, себе урвать, а другому гнильцу подкинуть! И мало того что сами ищут глупого, ещё и наших купцов сквернам обучают!

— Купцы — понятно. А как же князя убили? Сказывают, Глеба убили! Да и Владимир где? Разве не пострадал? Как свои не замирятся?

— Верно. Нет мира. А всё опять же власть. Вера в городах разная, кто за Христа кричит, кто за старых богов ратует, вот и нет единства. Нет единой совести. И ещё, посмотри сам, на кого князю опереться? На силу? На дружину? А разве дружина живёт миром? Ты, хозяин, одного пса держишь, а не десяток, верно? А будь у тебя десяток, признайся, разве всех прокормить? А не найдёшь ли среди них с придурью, что и тебя, и жену за руку схватит, позабыв страх? Так и в Киеве. Был темник Горбань, верно служил князю Владимиру, а прихворал князь, стал себе примерять стол киевский! Не с голоду, нет! А с большого богатства! И снова — свара, снова кровь...

Место для ночлега отвели путникам в дальней половине, где зимой спасали молодняк, овец да телят, не успевших подрасти. На свежем сене спать сладко, оконце распахнуто, но всё равно здесь тепло и покойно, а вздохи лошадей за окном, ворчанье пса лишь усиливают ощущение безмятежности и размеренности бытия.

Тёмный не мог заснуть сразу и ещё шептал некоторое время, тревожа князя бесхитростными вопросами:

— Владимир? А как же всем дать одного бога? Отрекаться от веры?

Владимир вздохнул и ответил тихонько:

— Кто видел бога, а? Ты видел? Или патриарх видел? Нет... Бог — наша совесть, наше добро и зло, и надобно, чтоб народ одно звал белым, другое чёрным. Если всяк на свой лад толкует справедливость, не будет справедливости.

— А ты видел? Князь? — спросил малец. И уточнил: — Бога видел? Он есть?