Хазарский пленник

— Бога, Тимка, не глазами видят. А сердцем. Не умом, а чувством. Скоро поймёшь, он всюду и нигде. Кто его руку почувствовал, живёт вольней, ничего не боится, потому что знает путь правды. Ох, путано говорю, рано тебе про бога думать. Спи лучше. Скоро сам узнаешь, что и откуда.

На рассвете, когда лес ещё скрывался в сизом тумане, путники, наспех собравшись, отправились. Хозяин распахнул ворота и сказал, прощаясь:

— Ну, дай бог и вам силы и совести. Бог всё видит, пусть воздаст вам добром.

Вечером в ворота снова стучали странники, но хозяин не пустил, сославшись на болезни. Слишком много гостей пожаловало, всех не разместить. Воины, а все десять всадников с запасными лошадьми — опытные ратники, что глаз хуторянина уловил без труда, расспрашивали о путнике с мальцом, допытываясь, когда те были в деревне, куда направились, что сказывали? И хотя старший сулил хозяину серебра, мужик отказался, невпопад повторяя:

— Кто знает, люди добрые? Ходят многие, разве упомнишь!

— Ты, милай, лучше всё ж вспомни! — Старшой весьма значительно похлопал гибким кнутовищем по сапогу, сбивая серую пыль. — Соседи говорят, к тебе стучались. Вчера!

— Соседи? — удивился мужик, чуть более нужного распахнув калитку, так чтоб проезжим упала в глаз шиповатая дубина, на которую он опирался. — Может, и стучались! Как вы теперь! Что из того? У нас здесь воля! А серебро спрячь, спрячь от греха. Узнают лихие люди, и сабелька не спасёт. Тут все охотники, куницу в глаз бьём! Да-а...

— Вона как?! — ухмыльнулся старшой и отвернулся. Вскочил в седло и отъехал от ворот несговорчивого упрямца, не прощаясь. — Где ночевали, не так важно, важно, что были здесь. Значит, нагоним.

Сказано как отрезано, но спутникам невдомёк, что твёрдой веры у старшого давно нет. Всё лишь показное, для пущей важности, а ведь дело оказалось совсем не простым. Хотя выбирать Горбаню не из чего, кто на его месте откажется? Кто не сменяет тюремный закуток на доброго коня? Разве он не мечтал о мести? Не кричал, захлёбываясь восторгом, в ночь освобождения?

Калокир, прикрывающий лицо на восточный манер, чтоб не разглядели, сам не промах. Как малыша неразумного, спеленал начальника стражи. Словами! Отвёл глаза! Без угроз, без клинка и крови. Вытащил Горбаня и, как знатного господина, в окружении наёмников, вывез из Киева. Чем не подарок удачи? Чем не чудо? А золото? Разве не звенит в кошеле у вчерашнего пленника золото? Да что золото? Вся Русь ему отдана! Вся — от моря Ладожского до греческих колоний на Чёрном море. Ярополк пугало, икона церковная, его только на праздники к народу выведут, а владеть всем он станет, Горбань. Больше некому. Сперва голова кружилась от невиданного успеха. Всё мнилось ясным.

А что там сложного? Князя увлекли в ловушку. Сам Горбань увлёк. Чемак мразь, куда ему противиться. Что велели, то и сбрехал. Жить хотел и своё выполнил. Жаль, не удалось Владимира взять сразу. Чует опасность как волк. Сперва один вышел, вишь ты — рохля, поверил, что жена жива, кинулся за хазаркой, бери голыми руками. Умён умён, да дурак! Оставалось лишь путно устроить загон! Как лося в лесу тревожить, гнать, наседая на пятки, не давая ни мгновения роздыху, потому что в тяжкие часы всяк глупеет. И побежит, теряя силы, роняя пену с губ, пока не упадёт замертво. Так мнилось.

Но простота обернулась бедами. Следы в чаще не каждый сыщет, а кто найдёт, не взлетит птицей, чтоб нагнать беглеца в лесных буреломах. Нет. Откуда у грешных крылья? Всё даётся трудом, потом и кровью. Лошади ломают ноги, люди пухнут от гнуса, тонут в речушках, срываются со скользких тропинок да на скалы же падают. Что обещанное золото? Зачем оно мертвецу? Вскоре из трёх десятков наёмников осталось два. Часть отвернула, откололась по чужим следам, нагоняя дружинников Владимира, да так и пропала. Кто знает, где? Без местных проводников в трёх соснах заблукаешь! А оставшиеся таяли, как жир в казане, кто не осилил дороги, кто сбежал, кто лежит в горячке, приходилось платить таким вот хуторянам, охотникам, умоляя принять хворых. Выходят, нет, как угадаешь, но с собой не увезёшь.

Теперь Горбань знал, Владимир близко. Они на верном пути. Лес редок, близко полоса раздольной степи. Но радости нет.

Мутно на душе. Нет уверенности, нет злобы, остались лишь сомнения да отчаяние. Как у странника, что ступил на ветхий мосток в тумане, дошёл почти до конца и только тогда разглядел, далее нет опоры. Болтаются на ветру канаты, а дощечки провалились в ущелье. И повернуть назад нельзя, сил нет, совсем не осталось, ноги дрожать начинают, и вперёд соваться безумство. Редкий канатоходец осилит остаток пути. Но нет ведь другого выхода! Нет! Будьте же вы все прокляты!

Старая лошадь Тёмки пала. Не вынесла погони. Добрая была лошадка, да с арабским скакуном Владимира не сравнить. Только на него вся надежда. Молод, слаб, но ещё тянется к траве, ещё не погас огонёк духа в тёмных очах.

В степи, где дорог тысячи, корма вдоволь, они позволили тонконогому отдохнуть. Шли осторожно, стараясь не ломать высоких трав, не следить, но знали: враг вскоре покажет зубы. Не для того придумана подлость, чтоб упустить добычу. А теперь, когда двухлетке придётся тянуть тяжкий груз, возможность спастись совсем мала.

Она, эта скудная возможность, уже видна путникам. Видна, да не ухватишь. Следы табора, степного племени уже нашли, но догнать половцев, если это половецкие возы, не так просто. Племя тянется по степи к посёлкам и городкам славян, благо торговля выгодна и половцам и русским. Скот пасётся, кочевая жизнь налажена, и степнякам привычно проходить за день по восемь, десять вёрст. А нагнать табор — не так просто. Важно нагнать, не загубив жеребчика. Важно нагнать скрытно, потому что попасть в полон к чужим не радостно. Могут принять за врага, а с врагом разговор короткий.

Вот и выбирай.

Владимир старался не загонять молодого спасителя ещё потому, что чутьё жеребца дивное, легко читается, всё как на ладони. С таким не пропадёшь. Хотя и шёл не только в светлое время, прихватывал ночь. В потёмках двигались не торопясь. Вели уставшего Серка, это Тимка прозвал, сперва просил дать имя Серебряный, но после согласился на более скромное, освободив от ноши. Груз перемётных сумок давно прохудился, ни еды, ни воды не осталось. Сабли да попоны — вот и всё богатство беглецов.

Ночью травы шумят на ветру, колышется дикая рожь, высоко взметнулись светлые метёлки ковыля, вьюнок пеленает травы, путается под ногами, раня острыми прядями, на диво крепок этот узурпатор степных просторов, можно порезать ладонь, а корня так и не вырвать.

Свет вольного месяца облегчает путь и позволяет выбирать дорогу. По нему, по свету молочному и отблеску далёкого русла реки; и шли. Ведь степняки всегда тянутся вдоль реки, стадам нужна вода, а искать ключи да колодцы — потеря времени.

— Гля, Влодко! Костёр! — тихо молвил Тёмка, первым взойдя на пологий бугор, с которого хорошо просматривались река и ближние луга. На пойменных лугах удобно ночевать племенам, не опасающимся нападения. Просторно. Вода рядом. Травы вдоволь. А если кто решится напасть, так половцы сами кого хочешь посекут, отваги и умения степнякам не занимать. При доброй страже чего бояться?

— Если половцы, завтра явимся, — решил Владимир. — Если вороги, надо обходить.

Он перехватил узду и повернул к бугру. Пока кочевники ночуют, надо обойти их, опередить. Разглядеть ночью невозможно, рискованно соваться наугад. Значит, снова надо терпеть, скрываться, ждать.

Рассвело.

Одинокий жеребчик и двое путников шагали по степи, и их уже ясно видели верховые пастухи и воины ближнего табора, неторопливо ползущего на запад. То, что путники направляются к табору, не удивляло: в степи удобней примкнуть к сильному обозу, чем мыкаться в одиночестве. Странно иное. Едва далёкие фигуры стали различимы глазом, как появились чужаки и, нахлёстывая коней, кинулись наперехват.

Не так много всадников в отряде, что торопится остановить путников с единственным уцелевшим конём. Десятка два. Но и слепому ясно: встреча беглецов с преследователями, а единственный конь на двоих — явное свидетельство бегства, несёт смертельную угрозу.