Стихи

вокруг другие простофили

свое беззвучное галдят,

ногами шустро ковыляют,

руками быстро ковыряют

и храбро в объектив глядят.

Там, на неведомых дорожках,

след гаубичных батарей,

мечтающий о курьих ножках

на дрожках беженец-еврей,

там день идет таким манером

под флагом черно-бело-серым,

что с каждой серией – серей.

Там русский царь в вагоне чахнет,

играет в секу и в буру.

Там лишь порой беззвучно ахнет

шестидюймовка на юру.

Там за Ольштынской котловиной

Самсонов с деловитой миной

расстегивает кобуру.

В том мире сереньком и тихом

лежит Иван – шинель, ружье.

За ним Франсуа, страдая тиком,

в беззвучном катится пежо.

………………………………..

Еще раздастся рев ужасный,

еще мы кровь увидим красной,

еще насмотримся ужо.

Народовластие есть согласование противоборствующих корыстей

Скоро бумага выходит.

Почата новая десть.

И ладьеводец выводит:

«Народовластие есть…»

В горнице пыль колобродит.

Солнечный луч не находит,

где бы приткнуться, присесть.

Всюду записки, тетради.

Чай недопитый вчера.

И коготком Бога ради

скрип неотрывный пера.

И за окном в палисаде

ветер. И пусто в ограде

града Святого Петра.

Русское древо осина

златом горит на заре.

И парусов парусина

сохнет в соседнем дворе.

Что же так псино, крысино

ноет? И что за трясина

тряская в самом нутре?

То ли балтийский баронец

лепит кривые слова.

То ли картавый народец

тщится сказать «татарва».

Солнце глядится в колодец

полный чернил. Ладьеводец

крупно выводит: «…сова…»

Вид у романов сафьянов.

Вид у обоев шелков.

А у оплывших диванов

вид кучевых облаков

над немотой океанов.

И ложноимя «Иванов»

он подписует, толков.

Инструкция рисовальщику гербов

На фоне щита

иль таза, иль мелкого блюда,

изображение небольшого верблюда,

застрявшего крепко в игольном ушке,

при этом глядящего на кота, сидящего в черном мешке,

завязанном лентой цвета нимфы, купающейся в пруду,

по коей ленте красивым курсивом надпись:

SCRIPTA MANENT

(лат. «Не легко, но пройду»)

На постаменте в виде опрокинутой стопки

две большие скобки,

к коим стоят как бы привалившись:

справа – лось сохатый,

слева – лев пархатый;

в скобках вставший на дыбы Лифшиц;

изо рта извивается эзопов язык,

из горла вырывается зык,

хвост прищемлен, на голове лежит корона в виде кепки,

фон: лесорубы рубят лес – в Лифшица летят щепки,

в лапах и копытах путается гвардейская лента

с надписью:

ЗВЕРЕЙ НЕ КОРМИТЬ

Земной шар

в венце из хлебных колосьев,

перевитых лентой;

на поясках

красивым курсивом надпись:

ЛЕВ ЛОСЕВ

на 15-ти языках.

«Мы наблюдаем при солнца восходе…»

Мы наблюдаем при солнца восходе

круговорот алкоголя в природе.

Полно сидеть пучеглазой совой

здесь, на плече у Паллады Афины —

где-то баллады звенят и графины,

что бы такое нам сделать с собой?

То ли тряхнуть словарем, как мошною,

то ли отделаться рифмой смешною,

то ли веревочкой горе завить?

Юмор, гармония, воображенье,

выходки водки и пива броженье,

жажда и жар, и желанье запить —

как это в сущности все изоморфно!

Пташка пропела свое и замолкла.

Пташечка! Ты не одна ли из тех

неисчислимых вчерашних рюмашек,

как эта скатерть июньских ромашек

в пятнах коньячных вчерашних утех.

Знаю, когда отключимся с похмелья,

нас, забулдыг, запихнут в подземелье,

так утрамбуют, что будь здоров.

Там уж рассыплемся, там протрезвеем.

Только созреем опять и прозреем

для бесконечных грядущих пиров.

«Земную жизнь пройдя до середины…»

Земную жизнь пройдя до середины,

я был доставлен в длинный коридор.

В нелепом платье бледные мужчины

вели какой-то смутный разговор.

Стучали кости. Испускались газы,

и в воздухе подвешенный топор

угрюмо обрубал слова и фразы:

все ху да ху, да е мае, да бля —

печальны были грешников рассказы.

Один заметил, что за три рубля

сегодня ночью он кому-то вдует,

но некто, грудь мохнатую скобля,

ему сказал, что не рекомендует,

а третий, с искривленной головой,

воскликнул, чтоб окно закрыли – дует.

В ответ ему раздался гнусный вой,

развратный, негодующий, унылый,

но в грязных робах тут вошел конвой,

и я был унесен нечистой силой.

Наморща лобик, я лежал в углу.

Несло мочой, карболкой и могилой.

В меня втыкали толстую иглу,

меня поили горечью полынной.

К холодному железному столу

потом меня доской прижали длинной,

и было мне дышать запрещено

во мраке этой комнаты пустынной.

И хриплый голос произнес: «Кино».

В ответ визгливый: «Любоваться нечем».

А тот: «Возьми и сердце заодно».

А та: «Сейчас, сперва закончу печень».

И мой фосфоресцировал скелет,

обломан, обезличен, обесцвечен,

корявый остов тридцати трех лет.

От этого, должно быть, меж ресниц

такая образовывалась линза,

что девушка дрожала в ней, и шприц,

как червячок, и рос и шевелился.

Вытягивалась кверху, как свеча,

и вниз катилась, горяча, больница.

(То, что коснулось левого плеча,

напоминало птицу или ветку,

толчок звезды, зачатие луча,

укол крыла, проклюнувшего клетку,

пославший самописку ЭКГ

и вкривь и вкось перекарябать сетку

миллиметровки.) Голос: «Эк его».

Другой в ответ: «Взгляни на пот ладоней».

Они звучали плохо, роково,

но, вместе с тем, все глуше, отдаленней,

уже и вовсе слышные едва,

не разберешь, чего они долдонят.

Я возлетал. Кружилась голова.

Мелькали облака, неуследимы.

И я впервые обретал слова,

земную жизнь пройдя до середины.

Ты что же так забрался высоко,

Отец? Сияет имя на табличке:

«…в чьем ведении Земля, Вода и Ко…»

И что еще? Не разберу без спички.

День изо дня. Да, да. День изо дня

Ты крошишь нам, а мы клюем, как птички.

Я знаю, что не стребуешь с меня

Долгов (как я не вспомню ведь про трешку,

Что занял друг), не бросишь, отгоня