Страница 7 из 10
– Вы курите?
– Еще как!
– В таком случае просим к нам в гостиную. Мы собираемся там по вечерам. Полагаю, вам будет любопытно… – Он не закончил фразу, словно спохватился. – Впрочем, я пригласил бы вас, если бы вы и не курили. Это не принципиально: ни Урсула, ни миссис Носдах не подвержены сей пагубной привычке. Но если у вас другие планы…
– Отчего же, с удовольствием! – бодро откликнулся я, думая о том, что послеполетную усталость можно и перетерпеть. – Только схожу за сигаретами.
– Обязательно приходите, – сказала подошедшая к нам Урсула. Щеки ее стали пунцовыми, и возьмусь утверждать, что ей это очень шло.
Поднимаясь по лестнице к себе в комнату, я так и эдак вертел фамилию миссис Носдах. Если прочитать наоборот, что получится? Хадсон. А как звали хозяйку квартиры Холмса? То-то же. Вот только что все это значит?
* * *
Я достал из кармана плаща сигареты, проверил, при мне ли зажигалка. Можно идти, но рукопись не отпускала меня! Я подошел к столу, сказал себе: «Только одну страницу!» – и стал читать.
«С отличающей его развязностью Лестрейд развалился в моем кресле и сказал…
– …что рассчитывал на ваш совет, Холмс. Меня поражает самомнение инспектора: он ни за что не признается, что нуждается в вашей помощи, он предпочтет какой-нибудь эвфемизм: консультация, совет… Вроде как одолжение делает. Возмутительно.
– Вы отвлеклись, Уотсон, – сказал Холмс, пряча в уголках губ усмешку.
– Да? Так вот, Лестрейд рассказал мне жуткую историю. Рано утром рабочие газовой компании «Гастингс и сыновья», прокладывающие траншеи вдоль Кенсингтон-роуд, обнаружили в накануне вырытой яме труп молодого человека. Голова его была проломлена, а лицо…
– И что же лицо? – перебил меня Холмс.
– Просто кошмар! Лицо пересекала красная черта – полоса вздувшейся кожи шириной в полтора дюйма. Из документов, найденных при несчастном, полиция узнала его имя и род занятий: Генри Райдер, адвокат. Через полчаса прибывший к месту трагедии Лестрейд уже имел на руках адреса квартиры и конторы Райдера, а также некоторую, довольно скупую, информацию о нем как о человеке и служителе Фемиды. Надо признать, иногда инспектор действует весьма расторопно.
– Вот видите, Уотсон, – снова перебил меня Шерлок Холмс, – вы противоречите себе и подтверждаете мою мысль: Лестрейд вовсе не так уж плох. Ему бы еще воображение…
– Противоречия здесь нет. То, что сделал инспектор, не требовало усилий ума. Интеллект в таких случаях не обязателен, достаточно придерживаться определенной, положительно зарекомендовавшей себя последовательности действий.
Холмс покачал головой, не соглашаясь со мной. Или только сделал вид, что остается при своем мнении. Такое тоже могло быть. Холмс – великий актер и идеалист, обожающий окутывать романтическими (порой – сентиментальными) покровами прозу будней. Но он и великий упрямец – ему доставляет истинное наслаждение ставить под сомнение неоспоримые истины. А скудоумие Лестрейда неоспоримо.
– Продолжать? – поинтересовался я, позволив себе чуточку сарказма.
– Конечно.
– Со всеми подробностями? Но вы с ними уже знакомы!
– Так же, как и вы, доктор, – парировал Холмс. – Продолжайте, и как можно подробнее. Не исключено, что вы заметите в своем рассказе некоторые детали, которые помогут вам дописать финал этой драмы.
И я продолжил:
– Инспектору не было резона что-то от меня скрывать. Совершенно не понуждая его к откровенности, а может быть, как раз поэтому, я узнал, что Генри Райдер был, несмотря на его молодость, преуспевающим адвокатом, совсем не похожим на стряпчих, блестяще предъявленных читающей публике Диккенсом и Теккереем. Это был человек энергичный, решающий вопросы без крючкотворства и излишней страховки. В то же время он не признавал компромиссов, никогда не шел против установлений профессионального долга и своей совести. В общем, краса и гордость нарождающегося поколения, которое, походи все его представители на Райдера, было бы и утешением отцам, и упреком им.
Увлекшись, я забыл о трубке, так что мне пришлось снова раскуривать ее. Я не торопился, желая проверить терпение Холмса на прочность. Убедившись, что терпения Холмсу не занимать, я затянулся поглубже и заговорил вновь:
– В силу особенностей своего характера и следуя принципам, которые он исповедовал не как слуга или раб, а как подвижник, убежденный в их верности, Генри Райдер нередко попадал в ситуации, когда испытанию подвергалась его порядочность. И надо сказать, он с честью выходил из этих схваток, отвергая грязные деньги подкупа, игнорируя угрозы и шантаж, не поддаваясь давлению власть предержащих. Кому-то, знакомому с ним лишь поверхностно, Райдер, вероятно, казался неким бессердечным механизмом, не ведающим эмоций. Однако это впечатление на поверку оказывалось ложным, стоило хоть немного сблизиться с ним. Какая уж тут холодная рассудочность! Участие его в делах клиентов было самым горячим, чуть ли не родственным – так близко к сердцу принимал он чужие беды и тревоги. Бывало, он отказывался от платы, довольствуясь сознанием хорошо выполненной работы и получая удовлетворение от того, что справедливость восторжествовала. Бывало даже, что и после окончания процесса Райдер не оставлял своим вниманием бывших подопечных, помогая и морально, и материально, хотя состоятельным человеком не был. Кстати, Холмс, не чудится ли вам за портретом Райдера ваш собственный?
Шерлок Холмс поправил рукав своего любимого серого халата и сказал:
– Вы слишком высокого мнения обо мне, Уотсон. А ведь я действительно… машина, в чем неоднократно пытался убедить вас. Да-да, машина, ограждающая себя от эмоций. То есть я являю собой противоположность Генри Райдера. Эмоции… Мой метод не сочетается с ними, он чужд им! Плохо это или хорошо, но это так.
Я приготовился к спору, но Холмс остановил меня движением руки».
Великий Сыщик, единственный в мире детектив-консультант, остановил не только милейшего доктора Уотсона, он и передо мной зажег красный свет: я оторвался от рукописи и метнулся к двери – вот тебе и «одна страница»!
* * *
Все общество было в сборе. Мистер Форетт и Элвис Баум стояли у книжных полок, застилавших, точно гобелен, одну из стен, и вели тихую беседу. Миссис Носдах что-то переставляла на маленьком столике, на котором, помимо прочего, красовалась бутылка портвейна – дань традиции. Урсула и Стивен расположились в креслах около камина. «И это – английский камин?» – чуть не вырвалось у меня. За ажурной решеткой вместо веселых языков пламени равнодушно алели спирали электрообогревателя. Может, и брикеты у меня в комнате – лишь антураж? Может, они из папье-маше?
– Надеюсь, вам понравится, – шепнул мне Стивен, когда я опустился в кресло между ним и Урсулой с бокалом вина в руке. – Право, здесь иногда можно услышать презанятные вещи. Не так ли, Урсула?
Девушка не ответила, но – улыбнулась.
– Приезжему это может показаться экстравагантным. – Стивен скосил глаза на пару у книжных полок. – «Добрая старая Англия». Ее осколки.
– Что ушло, то ушло?
– Знаете, – он пристально взглянул на меня, – не хочется, чтобы все без остатка ухнуло в Лету. Кое-что не мешало бы попридержать, а кое-что из рухнувшего и назад вытащить.
Настала моя очередь внимательно посмотреть на него. Странные речи для его возраста.
– Вы полагаете, Стивен, колесо истории можно повернуть вспять?
– Не получится. Замедлить ход – и то не выйдет. Но если побежать назад, если побежать быстрее, чем вертится колесо, можно прикоснуться к давно прошедшему.
– Это поэтическое допущение?
– Отнюдь. Это возможно. Театр, кинематограф, книги… Только надо быть послушным зрителем и благодарным читателем. Всего-навсего. А можно играть самому.
– Играть?
– Соблюдая определенные правила и преследуя конкретные цели.
– Мне кажется, – вступила в разговор Урсула, – что порой целью становятся сами правила, неукоснительное следование им.
– Бывает и так, – кивнул Стивен. – Но это не отменяет истинных целей. Движение к ним может не осознаваться, но это не значит, что этого движения нет. Другое дело – достижимы ли эти цели! А каково ваше мнение на этот счет?