Страница 8 из 10
Вопрос не поставил меня в тупик.
– Цель, безусловно, достижима. Ведь цель любой игры – победа. В ней обязательно должен быть некто – в компании, содружестве с кем-то, в одиночку, – первым пришедший к финишу. В противном случае игра, как действо, теряет смысл, превращаясь в форму без содержания, в пустую трату времени и сил.
– Но коли есть победитель, – Стивен (я заметил) переглянулся с Урсулой, – должен быть и побежденный.
– Как говорят математики: это достаточно, но не необходимо. Побеждать можно не только противника, но и обстоятельства. Правда, обстоятельства здесь надо трактовать широко. Например, филателист становится победителем, заполучив вожделенную марку; клеящий самолетики, завершив сборку сложнейшей модели, – тоже победитель. Они достигли цели, никого не повергнув при этом в прах.
– Коллекционирование – это игра? – Урсула явно предпочитала четкие формулировки.
– Помилуйте, неужели вы думаете, что собирание кусочков бумаги с картинками и зубчиками по краям или создание миниатюрных копий самолетов – это занятия серьезные? Нет, разумеется, серьезные, но – лишь для тех, кто играет или болеет за играющих.
– Вы здраво мыслите, молодой человек, – раздался голос за моей спиной. Форетт и Баум подошли к нашему трио, превратив его в квинтет.
– Приятно слышать, – старчески пришепетывая, сказал мистер Форетт, – столь глубокие суждения о, казалось бы, столь незначительных вещах. – Жестом он пресек мою попытку подняться.
– Благодарю, – произнес я сдержанно, как истинный джентльмен. И откуда что взялось?! – Добавлю, что не считаю игру чем-то не стоящим внимания. Более того, убежден: играя, человек нередко проявляет свои лучшие качества.
– Это какие же? – спросил Элвис Баум.
Я поискал точный ответ, не нашел и начал осторожно:
– Речь, очевидно, надо вести не столько об упорстве, трудолюбии или отваге, решимости справиться с правилами, ограничивающими свободу играющего, сколько о том, что человек, поглощенный игрой, как бы обнажает себя, раскрывает свой характер. Он увлечен, следовательно – искренен, и ему нет дела до того, как он выглядит в глазах окружающих. Отпадает нужда в маске, которую он почти не снимает, по мере сил пытаясь соответствовать той или иной жизненной ситуации. Искренность! Сегодня это ценится превыше всего. Во всяком случае, мною, – закончил я, довольный, что в игре, в которую меня втягивают обитатели пансионата миссис Носдах, пока далек от поражения. Похоже, я даже сумел набрать кое-какие очки.
– Можно ли заключить из ваших слов, что вы не только приветствуете действо, называемое игрой, – прошамкал мистер Форетт, – но и сами по натуре игрок?
– Разумеется.
– У вас не осталось сомнений? – поинтересовался вроде бы совсем не к месту Стивен. Он сказал это как ученик, никогда не упускающий возможности подковырнуть педанта-учителя.
Мистер Форетт оставил вопрос без ответа и направился к дверям. что послужило сигналом – пора расходиться. Я еще раз пригубил портвейн, встал, пожелал доброй ночи, я поднялся к себе в комнату.
* * *
Как следствие усталости, долгих разговоров и выпитого портвейна, меня посетила шальная мысль: «Может, там еще что-нибудь есть?». Оглядываясь на дверь, я исследовал бюро: простучал стенки, вынул ящики из гнезд – и все на предмет обнаружения еще каких-нибудь тайников.
Ничего – ни тайников, ни рукописей в них. И все же поиски мои не были такими уж безрезультатными. Кое-что я обнаружил, и это «кое-что» наводило на размышления. При изучении «анатомического строения» бюро выяснилось, что механизм, открывающий тайник, в котором лежал пакет, срабатывал не только после нажатия на вензель. Срабатывал он и после поворота на девяносто градусов некоторых столбиков в обрешетке; срабатывал, если сдвинуть с места письменный прибор с пустыми чернильницами и разовыми ручками Bic; срабатывал механизм после еще десятка различных манипуляций с деталями конструкции и аксессуарами бюро. Логики в этом не было. Хотя – почему? Логика в этом имелась, если допустить, что кто-то хотел, чтобы пакет был найден! И еще это лишний раз говорило о том, что рукопись – фальшивка. С каким бы намерением мне ни подсунули ее, никто не стал бы использовать для этого настоящий раритет. Вдруг я параноик? Возьму и изрежу на маленькие кусочки. Зачем рисковать?
Я подцепил ногтем лист мореной под дуб фанеры, покрывающий столешницу. Не без труда и боли приподнял. Механизма открывания ящика я не увидел – ни тяг, ни пружин, ни рычагов. Зато увидел лист пластика, закрепленный никелированными шурупами.
Современники, значит, озоруют. Интересно, балаган этот рассчитан конкретно на меня или на какого-нибудь другого постояльца миссис Носдах? Надо полагать, на меня, иначе – сплошь случайности и совпадения. Их слишком много, чтобы в них поверить.
Но давай-ка пройдемся по ступенькам. Моя статья, конференция, список мест возможного проживания, предложенный казначеем… Там было выделено – подчеркнуто: «Частный пансион на Бейкер-стрит». Я, естественно, клюнул. Как венец – рукопись. Рассказ Конан Дойла. Незаконченный рассказ. Мне предложили загадку, оставив право выбора – решать ее или нет. Меня пригласили в игру, не посвятив в ее правила.
Ах, миссис Носдах, миссис Носдах! До Хадсон вы не дотягиваете – та своих жильцов не обманывала, даже помогала, когда требовалось. А вы? Вы тоже в этой компании, где переглядываются, перемигиваются, недоговаривают. В бирюльки играете? А ведь пожилой человек!
Все это требовалось обмозговать, для чего самое время принять положение, наиболее располагающее к мыслительной деятельности, то есть горизонтальное.
Лежа в кровати и затягиваясь отнюдь не последней перед сном сигаретой – какой уж тут сон! – я думал о том, что, по-видимому, ответы на большинство имеющихся у меня вопросов можно найти в подсунутой мне подделке. Но я же не сыщик, чтобы разбираться, кто убил образцово показательного адвоката Генри Райдера? Это для Холмса сложность задачи равнялась «трем трубкам», а во сколько пачек сигарет она встанет мне? Да я помру от никотина!
Я протянул руку и взял с прикроватной тумбочки стопку пожелтевших листов. Прикасаться к ним было так же неприятно, как к промокашкам из школьных тетрадей. Выцветшие чернила. Ломкие края. Ощущение абсолютной подлинности. Кому-то эта «подлинность» явно встала «в копеечку».
* * *
«В тот холодный ноябрьский вечер 1890 года опустившаяся на Лондон темнота была еще непрогляднее из-за растворенного в ней тумана. Добропорядочные горожане спешили спрятаться от сырости и мрака за стенами своих домов, оставляя улицы и площади во власти ночи и ее обитателей – грабителей, воров и убийц, которым такая погода была только на руку: в кромешной темноте можно спокойно вершить темные дела.
Впрочем, я не прав, заявляя о всевластии преступников. Есть человек, который всегда заступает путь злу и пороку, и ночь ему в том не помеха. Кстати, и центр Лондона, и его окраины, и его трущобы, даже порождение кошмара – район доков, где живут и бедные честные труженики, и самые отъявленные мерзавцы, этот человек знает ничуть не хуже иного карманника, для которого шатание по городским улицам – составная часть его ремесла, да, ничуть не хуже, а может, и лучше. Этот человек – мистер Шерлок Холмс.
Я едва ли не ощупью пробирался по Бейкер-стрит, вспоминая наш утренний разговор с Холмсом.
– Я устал, Уотсон, – признался мой друг.
– Понимаю, – кивнул я. – Дело, которое вы закончили, было на редкость трудным. Оно отняло много сил.
– Как раз наоборот, – раздраженно сказал Холмс. – Я устал от бездействия, от бесцельного, а значит – бессмысленного и бесполезного времяпрепровождения. Вне работы я чахну, – в его голосе зазвучала жалобная струна.
– Почитайте газеты, – предложил я. – Криминальная хроника наверняка подбросит вам что-то необычное.
– Увы, – Холмс повел рукой в сторону небольшого столика, заваленного прессой. – Ничего утешительного. Тишина и покой. Можно подумать, в Лондоне перевелись сколько-нибудь стоящие преступники, поскольку не совершается сколько-нибудь стоящих преступлений. Кого-то ударили ножом в пьяной драке; повесившийся – несомненное самоубийство; лакей леди Сандерс похитил ее драгоценности и скрылся, но уже через час раскаялся в содеянном и явился с повинной. Какая проза, Уотсон! Временами мне кажется, что ничего, основанного на изощренном уме и дерзком воображении, уже и случиться не может.