Змеиное гнездо

— Не имеет значения.

— Глупости! — Пенси несильно стукнула друга по плечу, а Драко почему-то вспомнил, что несколько раз видел, как Гермиона делала то же самое со своими болванами. — Вы победили, теперь всё действительно в порядке, так что тебя останавливает?

— То, Пэнс, что, как ты справедливо заметила, мы победили, а потому нас больше ничего не связывает. Грейнджер выполнила свою часть плана, я — свою, так что теперь нас обоих ничего не держит! — Драко резко двинулся с места, буравя взглядом спину профессора Синистры, соизволившей всё-таки прийти и открыть кабинет, и чувствуя, как внутри плещется какая-то неосознанная злоба, перемешанная с горьким привкусом поражения.

Он и без посторонней помощи прекрасно всё понимал, но от констатации факта кем-то другим всё становилось ещё реальнее, а потому — хуже. Что его, Малфоя, останавливало? Драко и сам часто задавал себе этот вопрос и отвечал не менее логичным: «Останавливало от чего?» От того, чтобы встать со своего места прямо посреди лекции по Астрономии, зашкирку вытащить из-за стола Долгопупса и занять его место, заявив на весь класс, что отныне с Грейнджер сидит исключительно он? От того, чтобы затащить её в пустой кабинет во время ближайшей перемены и целовать до умопомрачения, усадив на парту и сжимая бедра? Может, от того, чтобы дать официальное заявление о том, что они… пара? Малфой усмехнулся вслух, на чистом автоматизме записывая то, что диктовала Синистр, из-за чего Блейз покосился на него, как на полоумного.

Драко лишь покачал головой в ответ на немой вопрос Забини, как бы говоря, что все в порядке, и попытался сосредоточиться на чем-то другом. Например на том, как непростительно глуп он был всё это время. Ещё с того дня, когда Малфой с матерью оказался на рождественских каникулах в доме Скотта, слизеринцу начало казаться, что он упускает нечто важное, а имя «Ник», названное Дэвисом, только подтверждало предчувствие. Драко помнил, как попытался откопать в памяти то, что говорило ему это имя, бродя по заснеженному Хогсмиду, но нашёл ответы только сейчас. Ник — это Николас.

Николас Элиш.

Когда его супруга, Розали, незадолго до окончания войны отказалась от встречи с отцом, о котором столько лет молчала Татьяна, миссис Элиш сослалась на то, что что не переживёт ещё одну трагедию. Тогда Малфой не обратил на это внимание, не восприняв слова порядком захмелевшего Дэвиса всерьёз, а сейчас понимал, что Розали говорила о Люси и Николасе, отдавшем жизнь во время попыток спасти дочь. Видит Мерлин, если бы Драко увидел эту взаимосвязь ещё тогда, в январе, многое удалось бы изменить. Возможно, удалось бы предотвратить бойню в мэноре, раньше посадили бы Пожирателей в Азкабан, Малфой смог бы уберечь своё ребро от тяжёлой травмы, а отношения с Гермионой — от неминуемого завершения. Теперь же ему оставалось лишь сталкиваться лицом к лицу со всеми этими последствиями, спутанными с семейными тайнами и многочисленными интригами.

К слову, об интригах. Вопрос с Уокером был закрыт, теперь уже точно. Едва Малфой пришёл в себя в Больничном крыле, как уже через несколько суток там оказались несколько министерских служащих вместе с главой Аврората. Разумеется, под надзором Макгонагалл. Если появление Минервы и не могло вызвать вопросы, то способ, благодаря которому несколько волшебников умудрились прийти в лазарет и не попасться никому на глаза, учитывая, что туда не пускали вообще никого, оставался неразрешимой загадкой. Главным вопросом коллегии был: «Как мистер Уокер оказался в Малфой-мэноре той ночью?» Изначальный желанием слизеринца был подробный рассказ о том, как Лукас хотел присвоить себе все силы шкатулки, чтобы использовать их в личных целях. Драко и попытался бы выдать все эти факты, но уже не мог. Осознание, что всё это время Уокер был на стороне Малфоев, сковывало глотку, практически душило, а потому всё, что ему удалось произнести, это: «Мистер Уокер помогал мне захватить Пожирателей Смерти, чтобы передать их в руки Министерства Магии, и обезвредить шкатулку». Ещё несколько месяцев назад Драко ни за что бы не поверил, что станет выступать в качестве защиты Лукаса, теперь же это казалось ему чем-то поразительно правильным. Как Драко узнал позже уже от Нарциссы, история со сделкой Люциуса и работника Министерства всё-таки вскрылась, но именно показания Малфоя-младшего помогли суду признать, что договор был заключён под давлением, и снять обвинения с Лукаса. С подачи Кингсли были организованы поиски, и уже в первой половине апреля миссис Уокер была найдена. Нарцисса сказала, что никогда не видела Лукаса более счастливым, чем в тот день, когда ему вернули пропавшую семью, и он впервые взял своего восьмимесячного сына на руки. Разумеется, помимо участия в операции Уокера были и другие вопросы. Например, главу Аврората особенно интересовало, что же вдохновило Драко, чья фамилия после войны по умолчанию не пользовалась хорошей репутацией, встать на путь истины. То, как слизеринец вообще догадался прийти в мэнор именно в тот момент, когда в поместье были Пожиратели Смерти, тоже стало предметом дискуссии. Малфой подчеркнуто аккуратно отвечал на многочисленные вопросы, — хвала Салазару, что обломок каменной стены пробил ему ребро, а не голову — а потому оставил в тени ту часть истории, где шкатулка хранилась у Лукаса, родители заключали сделки чуть ли не с самим Дьяволом, а он сам готов был пойти на верную гибель, потому что только так мог избавить от всего этого дерьма Грейнджер.

Теперь же ему осталось лишь успевать конспектировать материал, слишком быстро проговариваемый преподавателем Астрономии, стараясь не обращать внимание ни на то, как весь Хогвартс бросает на него многозначительные взгляды, ни на то, как Гермиона, явно раздраженная скоростью чтения профессора, нервно кусает губы. Драко не говорил с ней с того дня, когда они попрощались в кабинете Северуса, то есть, если сложить три недели в лазарете и ту, во время которой он приступил к занятиям, общей сложности месяц. Если когда-то это и было нормой, то сейчас такое длительное сохранение дистанции казалось полнейшей дикость. Будто в нём, в Малфое, что-то рушилось от нехватки небольшого, но единственно-важного элемента. Драко никогда не признался бы в этом вслух, но его нестерпимо влекло обратно.

«Не смотреть на Грейнджер. Не говорить с Грейнджер. Не пытаться свернуть шею каждому, кто посмел коснуться Грейнджер», — Малфой проговаривал эти правила, словно мантру, пытаясь поверить в них, как в непреложную истину, и если первые два у него кое-как получилось соблюдать благодаря тотальному самоконтролю и внешнему равнодушию, выдресированных в нём с самого детства, то соблюдение третьей установки потерпело фиаско. Даже примирительное рукопожатие, инициированное Поттером в первый день после выписки, не могло убить в Драко желание вырвать Шрамоголовому и его нищей рыжей псине конечности, чтобы идиоты не смели притрагиваться к ней. Впрочем, если эти мерзкие «дружеские объятия», в разы участившие после того, как Уизли и Поттер чуть не лишились подружки из-за обломка стены, ещё можно было терпеть, то бороться со взглядами Грейнджер порой не хватало сил. Гермиона не просто смотрела, она вглядывалась в самую суть, и Драко отшвырнул бы от себя Петрификусом любого, кто попытался бы проникнуть глубже, чем следовало, пустил бы Аваду, если бы потребовалось, но не смел сказать ни единого слова ей в ответ. Он прекрасно знал, что Грейнджер ждёт от него каких-то действий, был в курсе того, что им нужно банально поговорить, как минимум, и решить, что делать со всем, что между ними было, как максимум, но не предпринимал ничего, во всяком случае, пока что.

Хотя, надо сказать, одна идея у него всё-таки была.

***

Прежде, чем выйти из спальни, Гермиона трижды пообещала самой себе, что если всё это окажется полнейшим фарсом, то она незамедлительно развернётся и уйдет. Конечно, какая-то её часть отчаянно желала, чтобы вся ситуация не превратилась в дешёвый стеб, но поверить в это было крайне сложно, а всё почему? Исключительно из-за того, что только Драко чёртову Малфою могло прийти в голову через свитки позвать её на встречу в «переговорную», причём не когда-то, а в ночь с тридцать первого марта на первое апреля. По шкале от одного до десяти вероятность того, что всё это окажется первоапрельской шуткой, пробила отметку «одиннадцать», и, понимая это, Гермиона продолжала идти по коридору, постоянно поправляя мантию-невидимку и всё сильнее укутываясь в неё. Даже если Драко действительно не придёт, она всё равно не останется в проигравших, потому что без всяких затруднений сможет наградить летуче-мышиным сглазом его надменное личико прямо за завтраком.