Страница 64 из 121
Сигни сделала то, что до нее не могла сделать с ним ни одна женщина. Если ее рассматривать как отклонение от нормы, тогда как это все можно объяснить? Если она не была отклонением, то что все это означало? Бернард закрыл глаза и попытался унять боль, угрожавшую ему потерей разума.
Было ясно, что он был не в силах продолжать существовать подобным образом. Бесцельность сменилась уверенностью, которая всегда направляла его действия. Сигни явилась единственной переменной величиной, привнесшей в его жизнь что-то новое. Она сделала его счастливым. С ней исчезала всякая боль. Его рок бесследно растворился, а ему на смену пришла необузданная радость, а потом удовлетворение. А что сталось здесь, в Риме? Ламбрусчини говорил об интенсивной архивной работе, о его будущем как исследователя, владеющего несколькими языками. Прославленный канцелярист. Лакей на побегушках, предлагающий помощь другим людям, воспринимающим это как должное. Он, Бернард Блейк, самый способный из всех, низведен до марионетки, которую будут дергать за веревочки. Ламбрусчини оказался близоруким буффоном. О его будущем в Ватикане уже поговаривают. Но без него, Бернард понимал это, он был всего лишь малозначимой пешкой, которую легко выведут из игры. Все они — идиоты. Все без исключения! Безысходные мысли роились у него в голове, ему хотелось рыдать. Он посмотрел на свою испачканную рубашку и вспомнил ужас, испытанный им, когда его стошнило на кровати той девушки. Он чуть не задохнулся от нее. Его пробил пот, и он не смог удержаться от болезненного стона.
Лицо Сигни проплывало мимо него, он протянул руки, чтобы коснуться ее. Но она исчезла.
Он приподнялся на кровати, неожиданно в голове просветлело. Неужели так просто? Так чудесно? Его судьба была в этой девушке, а не без нее. Он сохранял себя для одной женщины, отвергаемый другими. Почему? Имело ли это какую-нибудь связь с явлениями? Он отвергал их как причудливые иллюзии, но он также помнил непредумышленную ассоциацию ее Фригги с образом Девы Марии. Совпадение? Возможно. Он потрогал место, где должен был висеть чудотворный медальон на шее, и в памяти возникла его странная беседа с учителем музыки. Могло ли это быть тем, что так беспокоило Улафа Хансона? Старый инвалид верил в нее, был одержим ее статусом избранной и берег ее для себя. Все это имело смысл. А Сигни была его судьбой. Так должно было быть. Другого ответа не было. Он встретился со своей правдой и оставил ее в Бергене. Но было еще не поздно. Он поедет к ней. Отречется от сана священника, будь они прокляты. Его призвание имеет высшую природу. Бернард почувствовал внутреннее воодушевление. Быстро приведя себя в порядок, он надел белую рясу и тихо вышел из комнаты, укрытый от любопытных глаз темнотой раннего утра.
С того места у мраморного стола, спрятанного в глубине ватиканских садов, Бернарду было слышно тихое журчание воды по камням. Он аккуратно пересчитал золотые монеты, прежде чем сложил их в кожаный кошелек, который повесил на шею. Этого должно было хватить ему — им, — чтобы прожить в комфорте год, а может быть, и дольше. Да, он был доволен тем, что все эти годы не тратил впустую отцовские деньги. Не торопясь, он пошел по покрытой гравием дорожке, которая, извиваясь между кустами и поздними цветами, вела к Апостольскому дворцу, в пышно обставленную комнату, которую лицемерный Ламбрусчини называл своим скромным кабинетом. Еще одна встреча с этим человеком, который так жестоко направил его жизнь не в то русло, и он оставит это пустое мелочное место навсегда. Все уже подготовлено. Завтра его здесь не будет, он исчезнет, как весенний снег, оставив белую рабскую рясу, как насмешливое свидетельство своего отречения. Ламбрусчини послал за ним сегодня, чтобы поручить ему еще какое-нибудь малозначительное задание, достойное только дураков и холопов. Он проигнорировал бы этот вызов, но ему захотелось еще раз встретиться с этим беспомощным, нерешительным человеком, чья осторожная немощность совершенно случайно подсказала ему послать Бернарда по дороге его судьбы. Он надеялся только, что головная боль позволит ему изобразить достаточно презрительной страстности.
Двое хладнокровно смотрели друга на друга, сидя по разные стороны большого дубового письменного стола. Если Ламбрусчини и заметил, что Бернард Блейк не поцеловал перстня, то он никак не показал этого. Со своей стороны Бернард Блейк уловил подозрение в глазах этого пожилого человека. Внутри у него все кипело от возбуждения, рожденного предчувствием битвы.
Ламбрусчини крутил что-то в руках, а когда он говорил, то в его голосе слышался оттенок скрытой угрозы:
— Святой отец, я позвал вас сегодня, поскольку мне хотелось бы до конца прояснить проблему по поводу этой девушки в Бергене. Насколько я понимаю, вы встречались и разговаривали с ней дважды и посчитали ее незначительным, бессодержательным и полностью ненадежным источником интересов для матери-церкви?
Глаза Бернарда вспыхнули. Ответ прозвучал вызывающе:
— Я говорил вам, что это — потеря времени. Я хотел направиться в Саксонию. Это был ваш выбор.
Ламбрусчини казался невозмутимым.
— Вы также встречались с этим учителем музыки. Это так?
— Хромой идиот. Мечтатель. Он ничего не понимает.
— Тогда скажите мне, святой отец, как вы объясните это чрезвычайно интересное новое развитие событий? — Он помахал письмом в воздухе. — Это письмо от учителя музыки пришло недавно. В нем герр Хансон очень убедительно говорит о подлинности видения девушки. Он также упоминает о посетителе, по его описанию, очень похожем на вас. И никакого упоминания о посещении священником. Более того, он сокрушается по поводу того, что написанная им газетная статья не вызвала никакого интереса у церкви. — Он откинулся в кресле. — Теперь это дело кажется мне очень интересным, святой отец. По-настоящему интересным.
Бернард спокойно ответил на его вопросительный взгляд. Он заговорил с вызовом:
— Я поступал так, как считал нужным. Все делалось для того, чтобы соблюсти интересы истины. То, о чем вы думаете, абсолютный пустяк. Я устал от вашего грубого допроса. Мне есть чем заняться. Можете мне поверить.
Он встал, чтобы уйти.
— Пожалуйста, останьтесь, святой отец. Я еще не все сказал. Видение, очевидно, разговаривало с девушкой. Этот факт вы либо не смогли установить, либо, установив, решили, по собственному усмотрению, утаить от меня.
— Еще одна неуместность. Слова могли означать что угодно. Они могли никогда не произноситься. Вы утомляете меня своими инсинуациями.
Ламбрусчини продолжил так, будто Бернард ничего не говорил:
— Герр Хансон утверждает, что видение, которое она назвала богиней Фригг, рассказывало ей о другом сыне, брате мифического Бальдра.
Сердце Бернарда забилось сильнее. Все это было так реально. Он будто слышал, как говорит сама Сигни. Словно Ламбрусчини привел ее к нему. Но, сдерживая зевок, он сказал с оттенком презрения в голосе:
— С каждой минутой это становится все смешнее. Извините меня, но…
— Останьтесь! — резко сказал Ламбрусчини. — Герр Хансон утверждает, что видение произнесло: «Благословен плод чрева твоего». Если это было так, то вывод однозначен, святой отец. — Он сжал пальцами складки своей рясы. — Я нахожу весьма странным то, что вы не обнаружили ничего подобного. — Теребя себя за рукав, кардинал продолжил: — Этому можно найти три объяснения. Первое. Герр Хансон страдает старческим слабоумием и выдумал небылицу. Второе. Вы совершенно неподходящая кандидатура для подобных расследований. Третье. Вы — лжец, который сознательно скрыл важную информацию. Какое из них правильное, святой отец?
Бернард едва сдерживал себя. Это выходило за рамки его самых невероятных мечтаний. Идиот, сидевший напротив него, подтверждал его предназначение. Она пыталась сказать ему, но он не проявил интереса. Мысль о предстоящем сражении перестала радовать его. Сигни была избранной, как и он сам. «Плод чрева твоего».