Моя профессия спаситель

В общем, застать старушку врасплох Анет не боялась. Ну а дядюшка… По делам дураку и кара! В конце концов, его шевелюра все еще оставалась нетронутой. А вот предупреждать его племянница ни о чем не стала. Ведь вполне могло случиться так, что они просто не узнают друг друга, тогда ничего и городить не придется, не судьба. Потому она просто попросила Лангера проводить ее к новой подруге.

Профессор фыркал, ссылался на неотложные дела, возмущался глупостью племянницы, в общем, всячески бил копытом, демонстрируя собственную независимость. Но деваться ему было некуда, поэтому дядя пригладил ладонью свою гриву, галстук поправил и сдался на милость победителя.

В общем, поехали. А дальше… Расскажи кто-нибудь Сатор, что вот такое на самом деле бывает — вот в реальности, а не в Иллюзионе или спектаклях — не поверила ни за что, как бы не убеждали.

Когда старушка дверь открыла, первой она Ани увидела и вполне искренне обрадовалась, схватилась сухой ладошкой за запястье, через порог потянула. Потом и Лангера, прячущегося за охапкой рыжих хризантем разглядела, и ему улыбнулась эдак приветливо-отстраненно, залепетала, как она рада видеть друзей своей спасительницы. Дядюшка шагнул вперед, собираясь не менее вежливо расшаркаться.

Вот тут-то они и застыли врытыми столбами, будто оба разом приведение увидели, впрочем, наверное, так оно и было. Старушкина ладошка поехала по руке Анет, повисла безвольно.

— Ты? — не сказала и даже не ахнула тетушка, а, скорее, прошелестела, будто ворох сухих листьев перевернули.

Лангер кивнул в ответ. Сказать, что он побледнел — ничего не сказать. Лицо профессора стало серо-белым, будто отжатый творог, и очень старым, обрюзгшим даже. Дядя еще шаг сделал и рухнул — на самом деле рухнул, Ани услышала, как колени о половые доски ударили, — обнял ноги женщины, слепо тычась лицом в ее юбки. Он что-то бормотал, Сатор, пытавшаяся судорожно сообразить, как станет сразу двоих откачивать, сначала и не разобрала, что профессор раз за разом, с тупым и даже каким-то равнодушным исступлением одно повторял: «Прости, прости, прости…»

У старушки губы дрожали, кривились, словно она хотела улыбнуться, да никак не получалось, а вот плакать она не плакала. Она гладила седую профессорскую гриву, перебирала его волосы, часто сглатывая — костяная камея, прихватывающая высокий ворот платья, мелко подрагивала. А потом женщина с усилием расцепила дядюшкины руки и тоже на колени опустилась, обняла лицо Лангера ладонями, заставив на себя смотреть.

— За что же мне тебя прощать? — спросила по-прежнему едва слышно, шелестяще. — Ведь ты вернулся. Вернулся же, да?

Он плакал, она нет, а на полу лежали рассыпавшиеся рыжие хризантемы. И где-то наверху, наверное, в раме неплотно прикрытого чердачного окна посвистывал ветер, а из углов плохо освещенного подъезда подсматривали тени.

И это все было нарочито театрально, придумано, причем придумано бездарно, пошло даже. Только вот происходило в реальности, а оттого Анет было почти невыносимо, ей самой горло как тисками перехватило.

Кое-как Сатор все же удалось затащить стариков в квартиру. Брезгливо морщась от собственной суетливой бестолковости, Ани усадила их за стол, чай приготовила, отыскала в буфете какие-то конфеты.

Вот только они ее не замечали, не видели — и все! Даже когда Анет случайно между ними оказывалась, смотрели лишь друг на друга. И ни слова больше не произнесли. Хотя мерещилось, что говорят: быстро, бестолково, перескакивая с одного на другое. И не понять, чего в этом было больше — радости, растерянности или ощущения того, что уже поздно, все равно ничего не догонишь, чтобы ни было сказано.

Анет тихонечко встала, вышла, заглянула в хозяйскую спальню. Портрет дядюшки, залитый солнечным светом, подмигнул слепым пятном — деталей картины она рассмотреть не могла, да это и не требовалось.

— «Мое самое большое разочарование», — пробормотала Сатор, аккуратно, чтобы не скрипнула, прикрывая дверь. — «Этого человека я ненавижу». Ну да, все так и есть.

Нагнулась было, чтобы собрать рассыпанные цветы, но передумала. В конце концов, от нее теперь совсем ничего не зависело — сами разберутся. А, может, еще и другим объяснят, что никакого «поздно» вовсе не существует, и догонять ничего не надо, нужно всего лишь…

Хаосовы твари, знать бы еще, что это «всего лишь» такое!

До своей квартирки Ани едва добраться сумела, а уж снова выползать из нее и подумать-то было страшно. Но хоть пугайся, хоть не пугайся, а есть такое неприятное слово «надо». Тем более на сегодняшний вечер Саши нечто вовсе уж грандиозное задумал. Поэтому пришлось влезать в платье, рисовать лицо, а, главное, запихивать поглубже нехорошее настроение вместе с усталостью.

Правда, господин Кремнер что-то такое заметил и сходу спросил, чего это у Сатор стряслось. И в заверения, будто все просто великолепно, не поверил, хмыкнул недоверчиво, но все же порулил, куда там собирался.

Кстати, и экипаж и ящер гоблинолога ему совсем не подходили. И то и другое были новенькими — хотя, ящеру все же, наверное, определение «молодой» подошло бы больше, — но совеем не элегантными, не спортивными. Наоборот, оба какие-то кряжистые, приземистые, массивные и разлапистые, благо слова «разколестные» вообще не существует. В общем, в такой карете, да при таком скакуне в ненастье по бездорожью кататься, а не по центру столицы рассекать.

— Куда это ты меня везешь? — поинтересовалась Сатор, заметив, что этот самый центр остался далеко позади.

— К себе домой, — лаконично отозвался Саши, уверенно с амулетом управляясь.

— А почему?

— Потому что тебе явно сейчас не до эльфийских оперных изысков, а нужно банально отдохнуть.

— Отдохнуть я и себя могла, — буркнула Ани.

И как не отгоняла стыд, тот все же навалился мешающей тяжестью: про эльфийскую диву с божественным меццо-сопрано, дающую всего один концерт, да ни где-нибудь, а в Имперском театре, гоблинолог уже неделю твердил. А уж как ему удалось билеты на такое-то событие достать и подумать страшно.

— У себя ты отдохнуть не могла. У тебя там холодно и сыро.

— С чего ты взял? — изумилась Сатор. — У меня в квартире ты ни разу не был.

— С того, что у тебя пальто всегда чуть-чуть влажное. А на подоле бывают мокрые пятна. Отсюда делаем вывод: ты отчищаешь уличную грязь, но ткань просыхать не успевает. Следовательно, дома у тебя холодно и влажно.

— Так ты сам сыщик! — наконец-то догадалась Анет. — А, может, агент имперской секретной службы Ее Величества?

— Нет, — Саши улыбнулся мельком, сверкнув в темноте очками — когда Кремнер коляской управлял, он всегда был предельно сосредоточенным. Но не натужно, а словно невесть какую важную миссию исполнял. И правила соблюдал до мелочности. — Я всего лишь, как ты говоришь, гоблинолог. Поэтому мы едем ко мне, там я выдам плед с подушкой, разожгу камин, сварю глинтвейн и оставлю тебя в покое. Захочешь — поужинаем, не захочешь — позавтракаем. Переночуешь в спальне для гостей, не в первый раз.

— Я свинья, — совсем тихо пробормотала Сатор.

— Извини, не расслышал.

— Говорю, не желаю я пледов с глинтвейнами, а хочу в оперу. Слушать меццо-сопрано.

— Ани, — Саши, упорно глядя на дорогу, легонько погладил ее руку в перчатке, — не надо меня жалеть. И через силу пытаться сделать приятное тоже не надо.

— Тебе не надо, а мне надо? — вяло возмутилась Анет.

— По-моему, к слабому полу из нас двоих все-таки ты принадлежишь, — снова улыбнулся Саши. — Хотя со стороны может и по-другому казаться.

Сатор хотела было съязвить по этому поводу, но все-таки сдержалась, поэтому просто к окну отвернулась.

Свинья — она свиньей и помрет, могила не исправит. Вот есть же человек! Любит, хотя с достопамятного вечера о чувствах не заговаривал и на нее давить не пытался. Заботится, но совсем опекой не душит, чувствует, когда надо в покое оставить и ведь на самом деле оставляет. Руки не распускает и ни на что не намекает, видно, ждет, когда сама дозреет. Ухаживает: без цветов не появляется, культурная программа такая, что качаться остается. Что ни день, если не шоколад дарит, так корзиночку ландышей — это почти зимой! А недавно прислал коробку дорогущего чая и мешок просоленных сухарей. И плед подбитый лисой купил, но Ани не отдал, сказал, что будет лишний повод его навестить.