Голестан, 11

Квартира свёкра была на четвёртом этаже, и я подумала, как же мне осилить столько ступенек. Одна из медсестёр взяла меня под руку и повела в подъезд. Немного поднявшись по лестнице, мы остановились, и я увидела ещё одну фотографию Али с объявлением о дате сорокового дня его смерти. Там было написано: «4 января 1988 года с 8:00–11:30 в мечети Махдийе состоится поминальное мероприятие. Женщины также могут принять участие в отведённом для них отдельном помещении». Под объявлением было подписано: «Информационный отдел операций дивизии “Ансар аль-Хосейн” провинции Хамадан и семья мучеников Амира и Али Читсазийан».

Вместе с медсёстрами мы не спеша шли наверх, все остальные из-за меня также были вынуждены подниматься медленно. Я всё ждала, что Али выбежит встречать меня и закричит:

– Захра-ханум! Цветочек мой! Как ты? Цветочек мой! Цветочек мой!

Как же мне нравилось, когда он меня так называл. Комок снова предательски подступил к горлу и не позволял мне вздохнуть. Мама с ребёнком быстро поднялась наверх, чтобы малышу не стало холодно, а те соседи, которые поскорее хотели увидеть его, опередили нас и поспешили за мамой. Я спросила у медсестры:

– Какой это этаж?

– Второй.

На втором этаже также висело объявление о сороковом дне смерти Али. Всё та же фотография, где он с длинной рыжеватой бородой и улыбается. Я почувствовала дрожь в ногах и уже больше не могла передвигаться. Еле добравшись до лестничной площадки третьего этажа, я остановилась. В этот момент кто-то из соседей открыл дверь и предложил:

– Прошу вас, Фереште-ханум, заходите к нам и отдохните немного. Позже продолжим путь вместе.

– Спасибо большое, мы уже дошли, – ответила за меня одна из медсестёр. – Оставшийся последний этаж мы осилим.

С верхнего этажа доносились голоса людей, произносящих салаваты, а запах гармалы распространился по всему дому. От слабости мои ноги не переставали дрожать, но мы всё же добрались до четвёртого этажа, и я почувствовала огромное облегчение.

В комнате светлой и тёплой квартиры, в которую мы вошли, были раздвинуты шторы, и солнечные лучи падали на ковер. На полу возле батареи была застелена постель, на которой уже лежал мой сын. Медсестра помогла мне присесть, и я аккуратно убрала одеяльце с его румяного личика, испытывая неописуемую радость. Наш малыш беззаботно и тихо спал. Соседки и обе медсестры сели рядом со мной. Оглядевшись вокруг, я увидела две фотографии в рамках, на них были изображены Амир и Али. Я сказала про себя:

– Али… Ты видел нашего малыша? Видишь, какой он красивый?

Комок в горле с новой силой дал о себе знать, и я изо всех сил старалась сдерживаться, чтобы не проронить ни одной слезы. Мансуре-ханум очень любила своих детей…любила Амира, Али, Хаджи Садега и Марьям. На обеих фотографиях висели белые лилии, которые Мансуре-ханум сама бережно и заботливо привязала.

Марьям зашла в комнату, неся на подносе чай, и раздала его гостям, а Мунире-ханум, жена Хаджи Садега, расставила тарелки и предлагала сладости. За последние месяцы эта квартира столько всего успела увидеть, неожиданно наполняясь то гостями, то слезами, то криками боли.

В тот день, когда погиб Амир, Мансуре-ханум на кухне этой квартиры упала в объятия Али и стала рыдать, целовать и заклинать его словами:

– Али, ты видел Амира?

Али тихо плакал… И я никогда не забуду те слёзы.

Попрощавшись, медсёстры ушли, а соседки, выпив чая и отведав сладостей, по одной подходили ко мне с поздравлениями. Поскольку я была очень уставшей, голова кружилась, а тело ныло от слабости, я решила прилечь и тут впервые услышала плач малыша. В комнату тут же вбежала мама и взяла его на руки.

– Он проголодался. Смотри, как он кривит ротик, ему надо поесть.

Сказав это, она села рядом, взяла кусочек сладостей с тарелки и принялась меня кормить. Я почувствовала, что силы стали возвращаться ко мне. В этот момент к нам зашла Мансуре-ханум и протянула мне стакан сладкого шербета:

– Выпей, чтобы твоё молоко стало сладким.

Мама взяла стакан и стала меня неторопливо поить. Я почувствовала прилив сил и взяла на руки своего сына, который, двигая губками, словно искал что-то. Завёрнутый в своё белое одеяльце, он казался ещё краснее и меньше. Он был такой хрупкий, что мне было страшно обнять его. Как только он принялся сосать молоко, бабушки с удовольствием выдохнули. Он сжал свои маленькие кулачки, и я, разжав один из них, увидела его розовые длинные ноготки.

Мансуре-ханум с дрожью в голосе умилённо сказала:

– Машалла! Как же малыш похож на Али. Он тоже был таким… Мой бедный сынок…

Я чувствовала, как проголодался малыш и с каким аппетитом он пил молоко. Проведя рукой по его белой шапочке, я засмотрелась на фотографию Али, под которой была написана фраза, принадлежавшая ему: «Только тот сможет пройти через колючие проволоки врага, кто не застрял в колючих проволоках своих собственных страстей».

Малыш закашлял, и мама тут же приподняла его, объяснив мне:

– Он поперхнулся.

Указательным пальцем она слегка надавила малышу на область между бровями. Я забеспокоилась, увидев, что ребёнок ещё сильнее покраснел. Мама тихонько постучала по спинке малыша, уложила его в постель, и он, не плача, тихонько уснул, сжав ручки в маленькие кулачки.

Почувствовав запах жареной муки, разнёсшийся по квартире, мама торопливо вышла из комнаты и отправилась на кухню. Все занялись своими делами, а я снова погрузилась в воспоминания. За неделю до того, как ушёл Али, 18 или 19 ноября, у меня сильно разболелся живот, и Мансуре-ханум приготовила домашнюю сметану. Я тогда сидела на этом же месте. Помню, как, придя в полдень домой, Али сказал: «Мама, дай мне, пожалуйста, сметаны. Может, меня уже не будет в живых, когда родится ребёнок, и я уже не смогу её поесть».

В этот момент в комнату вошла Мансуре-ханум. В одной руке она держала тарелку со сметаной, а на другую руку был надет жёлто-красный рукав в клеточку, который я сама ей сшила. Она посмотрела на меня с беспокойством, но мне не хотелось рассказывать ей, от чего я ощущаю такую жгучую и нестерпимую боль в сердце.

– Я не смогу съесть это, – сказала я и, не выдержав, громко заплакала.

В этот момент ребёнок вздрогнул, на его лбу появились морщинки, и он несколько раз потянул руки. Подбежав к нему, мама взволнованно спросила:

– Что случилось?

Прослезившись, Мансуре-ханум села рядом со мной, посмотрела на фотографии своих сыновей и сказала:

– Даже если тебе это не нравится, ты должна поесть. Это полезно. Бедный Али… он любил мою сметану.

Мама, пытаясь успокоить нас обеих, предложила произнести салаваты.

Сквозь слёзы я с болью сказала:

– Мама… Даже спустя сорок лет я всё равно буду помнить об Али. Вплоть до Судного дня… он будет в моём сердце.

Мансуре-ханум со стоном закричала, лицо её пожелтело, а глаза потухли.

– Мансуре-ханум, с вами всё хорошо? – забеспокоилась мама.

Она молча кивнула. Мама обернулась ко мне, опустила ложку в сметану, в которой было несколько красивых лепестков шафрана, и сказала:

– Ты покушаешь сама, или тебя накормить?

У меня совсем не было аппетита, и я плохо себя чувствовала от запаха жареной муки и шафрана, заполнившего всю квартиру. Я вспомнила халву, которую готовили на поминках Амира и Али, и задыхалась от слёз.

– Я очень скучаю по Али…

Мансуре-ханум тихо встала и ушла, а мама сказала:

– Смотри, дорогая Фереште, если будешь плакать… Мы же договаривались о том, что не будем плакать среди людей. Ты должна быть сильной, завтра сороковой день смерти Али. Может быть, среди гостей будут и лицемеры, которых ты обрадуешь своей слабостью. Ты должна быть стойкой. Помнишь, как вёл себя Али, когда погиб Амир? Ты тоже должна быть такой. Твой сын не сирота, он сын героя, а ты – жена героя, и я не прощу тебя, если ты позволишь себе проявлять слабость. Мы сами выбрали этот путь… Ты ведь не забыла, что, когда они пришли тебя сватать, ты заявила, что выйдешь замуж за того, кто не боится войны, и что тоже хочешь служить делу революции. Так ты не хочешь выполнить свой долг? Сейчас как раз время сделать это. Разве ты не говорила, что твой будущий супруг будет храбрым и верующим, и разве Али не был таким? Теперь твоя очередь… Ты должна быть храброй и верующей. И больше не плачь. Слёзы – признак слабости, а мусульмане не слабые… в особенности моя девочка Фереште.