Голестан, 11

Моя собеседница безнадёжно посмотрела на меня, положила ручку в тетрадь и, закрыв её, спросила:

– То есть вы хотите сказать, что у вас нет ни одного воспоминания?

У меня было очень много воспоминаний об Али: с первого дня, как он засватал меня, до того момента, когда мы в последний раз попрощались. Я даже все эти даты 1986–1987 годов отметила в календаре, так как имела особое увлечение записывать некоторые воспоминания и события нашей совместной жизни. Даже если я не имела возможности подробно описать их, то особенно важные события отмечала в ежедневнике хотя бы одним словом или небольшим пояснением. К тому же я собирала на память очень много вещей, хранила все его письма, все его подарки, начиная с мохра[13] из Кербелы и заканчивая молитвенным ковриком, чётками, кусочком материи, который он привёз после встречи с имамом, небольшими флаконами масляных духов, которые он наносил за уши перед намазом. Но я подумала: «Какую пользу могут принести людям мои личные воспоминания о его жизни?»

Увидев, что я замолчала, настойчивая собеседница прервала мои размышления словами:

– У вас нет никаких воспоминаний?

– Извините, – улыбнувшись, сказала я. – В такой обстановке и состоянии мне трудно что-то вспомнить.

Она не стала больше настаивать и положила свои письменные принадлежности в сумку. Выпив чая и отведав сладостей, она вышла, взяв с меня обещание дать интервью как-нибудь в другой раз.

Ночью, когда все гости ушли, мы собрались вместе в своем маленьком семейном кругу.

Мансуре-ханум было плохо. Она не хотела прощаться с Марьям, которая собирала свои вещи и рано утром уезжала с мужем, а Насер-ага и все остальные молча и печально сидели в углу. Мама, обтирая Мухаммада Али влажным платком, сказала мне:

– Фереште, ты тоже собери вещи. Завтра поедем вместе. Твой отец один, а девочки идут в школу. Даже не знаю, что они там дома натворили за все эти дни.

Она уложила в постель внука, запах которого заполнил всю комнату. Это был запах его присыпки, молока и детского мыла. Я встала и начала складывать в сумку его вещи, собрав всё заранее, чтобы утром ничего не забыть. Мухаммад Али проснулся, он всё ещё был красным, но его опухлость уже прошла, из-за чего он казался ещё более худым. Лёжа, он смотрел в потолок своими серыми глазками и совсем не капризничал. Я взглядом поймала на стене фотографию Али, который печально смотрел на меня, и произнесла:

– Дорогой Али, чем ты обеспокоен? Все надежды женщины зависят от мужа. Теперь, когда тебя нет, я испытываю здесь другое ощущение. Мне кажется, что я здесь буду лишней ношей.

Я уходила и не знала, как скоро вернусь в эту комнату воспоминаний, в которой мы жили, когда Али возвращался из зоны боевых действий… комнату, которая пахла им… комнату, где висела его одежда. На полках в библиотеке были его книги, записки и альбом с фотографиями, которые он бесконечно любил. Уходя, я подумала, что лучше мне забрать его фотографию в рамке, но, потянувшись к ней, я застыла. Как бы я ни старалась, я не могла отнять руку. Вдруг я услышала голос Насера-аги:

– Фереште, что ты делаешь?

Сумев, наконец, оторвать руку от фотографии, я сказала:

– Насер-ага, завтра я хочу вернуться в отцовский дом. С вашего позволения, я хотела забрать фотографию Али.

– Ты хочешь уйти? – с удивлением спросил он и, повернувшись к двери, стал звать жену. – Мансуре! Мансуре! Смотри, что тут говорит Фереште! Она хочет уйти!

Через некоторое время Мансуре-ханум, мама, Хаджи-баба и Ханум-джан показались в дверях. Заметив мои собранные вещи, Мансуре-ханум не выдержала и заплакала. Посмотрев на неё и не зная, как мне быть и что говорить, я тоже расплакалась. Насер-ага также еле сдерживал слёзы. Пришла Марьям и, увидев плачущую мать, встревоженно спросила:

– Мама, что случилось?

Мансуре-ханум плакала с такой болью, что дрогнуло бы самое каменное сердце. Дочь обняла её, но вместо того, чтобы успокоить, тоже заплакала. Атмосфера была настолько тяжёлой, что каждый входящий в комнату и видящий эту сцену невольно начинал плакать. Я знала, что в последние дни и во время мероприятия все сдерживались и старались не заплакать на радость врагам, отдавая им в руки козырь. Единственный, кто всё ещё держался, был Насер-ага. Собрав все силы в кулак, он сказал:

– Души Али и Амира сейчас с нами. Давайте произнесём салават для них.

Последовав его предложению, мы все произнесли салават.

Дядя Мухаммад сидел возле Мухаммада Али и играл с ним. Посмотрев на них, Насер-ага продолжил:

– Я уверен, что души Али и Амира наблюдают за нами, поэтому, во имя всего святого, прошу вас, давайте не будем плакать.

Все услышали, как дрожал его голос, он был словно потрескавшееся стекло, готовое разбиться при малейшем движении.

Мансуре-ханум, Марьям и мама успокоились, а Насер-ага, обернувшись, сказал мне:

– Фереште, дорогая, теперь скажи нам. Ты устала от нас? Тебя кто-то обидел?

– Нет! – не задумываясь, воскликнула я. – Клянусь, нет никаких обид.

Мансуре-ханум снова заплакала:

– Так почему же ты хочешь уйти?

– Я не хочу доставлять вам неудобство, – посмотрев на маму, сказала я. – Мама тоже хочет пойти домой, ведь отец и сёстры там одни.

Мансуре-ханум прижала к груди внука и, рыдая, сказала:

– Куда ты хочешь увезти моего любимого внука? Дорогие Амир и Али… Господи. Амир… Али… Куда вы хотите уйти?

Дрожащим голосом Насер-ага обратился к нам:

– Нет, дорогая. Не говори так. Это слова чужих друг другу людей, но ты ведь нам родная. Ты наша дочь, а Мухаммад Али – наш внук. О каких ещё неудобствах может идти речь? Это ваш дом… Слава тебе, Господи, если оба моих сына стали мучениками, значит, они были достойны этого, и Ты принял их. Господи, хвала Тебе за то, что наши дети не стали причиной нашего позора и унижения. Хвала Тебе за то, что наши дети являются поводом для нашей гордости и величия. Господи… Тысяча восхвалений Тебе за то, чем Ты щедро одарил нас, и тысяча восхвалений за то, что так красиво забрал.

Немного помолчав, Насер-ага, чтобы разрядить обстановку и поднять всем настроение, начал шутить:

– Нет, действительно, ты лучше забери этого ребёнка. Он нас уже добил. Вы посмотрите на него! Совсем не плачет и не капризничает! У меня уже пальцы покраснели от того, сколько я его щипал! Вот дети были раньше – капризничали и кричали так, что их голос доносился до людей из соседних домов.

Увидев плач Мансуре-ханум и услышав слова Насера-аги, я решила остаться, ведь мне и самой было тяжело расстаться с этой комнатой, в которой витала какая-то особая аура, дарившая мне ощущение присутствия моего мужа. Я хотела, чтобы поскорее наступила ночь, хотела вместе с сыном лечь в комнате Али, где я всегда видела его во снах. Ту ночь и все последующие мы ложились спать именно там.

Мухаммаду Али исполнилось три месяца. Иногда мы ездили в гости к Хаджи Садегу на несколько дней, порой отправлялись к маме, но нашим основным домом был дом Насера-аги.

Здоровье Мансуре-ханум оставляло желать лучшего. Киста в её почке увеличивалась, сказываясь на общем состоянии здоровья. Насер-ага решил забрать жену в Тегеран, чтобы какое-то время она наблюдалась и лечилась там у хорошего врача. В связи с этим через два месяца я и Мухаммад Али переехали к маме, но уже тогда мы договорились, что, как только они вернутся, несколько дней в неделю я буду жить у мамы, а по четвергам и пятницам стану приезжать к Насеру-аге и Мансуре-ханум.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

13

Мохр – небольшая плитка из камня или прессованной глины, к которой мусульмане-шииты прикладываются лбом во время совершения намаза (прим. ред).