Страница 20 из 39
Другой мыслитель народничества, Николай Михайловский, убедительно показал прямую связь призыва Лаврова оплатить социальный долг с той точкой зрения, что экономические и социальные цели должны иметь безусловное первенство по сравнению с политической и личной свободой. Он писал: “…свобода великая и соблазнительная вещь, но мы не хотим свободы, если она, как было в Европе, только увеличит наш вековой долг народу… Я твердо знаю, что выразил одну из интимнейших и задушевнейших идей нашего времени… Европейская история и европейская наука с одинаковой ясностью убеждали нас, что свобода, как безусловный принцип, плохой руководитель… Мы убеждались, что так называемая полная экономическая свобода есть, в сущности, только разнузданность крупных экономических сил и фактическое рабство сил малых. Наконец, что касается политической свободы, то она оказывалась действительно солнцем, но только солнцем, а это хоть и очень беспредельно много в экономии земного шара, но вовсе уж не так много в своеобразной экономии человеческих идеалов. Политическая свобода бессильна изменить взаимные отношения наличных сил в среде самого общества”[154].
С точки зрения Михайловского, такой отказ от свободы означал победу совести (чувства морального долга) над честью (чувством собственных прав). Он взывал к чувству социальной вины интеллигенции и проповедовал самоунижение ради благоденствия народа. Он делал это во имя нравственных причин, прекрасно понимая, что поставлено на карту: “…для человека, вкусившего плодов общечеловеческого древа познания добра и зла, не может быть ничего соблазнительнее свободы политической, свободы совести, слова устного и печатного, свободы обмена мыслей (политических сходок) и проч. И мы желаем этого, конечно. Но если все связанные с этою свободой права должны только продлить для нас роль яркого и ароматного цветка, – мы не хотим этих прав и этой свободы! Да будут они прокляты, если они не только не дадут нам возможности рассчитаться с долгами, но еще увеличат их! <…> Отдавая социальной реформе предпочтение перед политической, мы отказываемся только от усиления наших прав и развития нашей свободы как орудий гнета народа и дальнейшего греха”[155].
Неверное представление о том, что расширение политических и гражданских прав интеллигенции может быть достигнуто только за счет народа, шло в основном от Маркса – от его описания ужасов первоначального накопления и от его теории тесной взаимосвязи политической эмансипации и капиталистического развития. “Капитал” Маркса (т. 1) был широко известен в народнических кругах еще до появления его русского издания (1872): почти все мыслители-народники – и революционеры, и реформаторы – ссылались на Маркса в своих выпадах против либеральной политической экономии и разоблачениях природы капиталистической эксплуатации. Правда, сам Маркс никогда не пренебрегал политической борьбой, но русские народники интерпретировали его слова особенным образом. Тезис Маркса о том, что политическая надстройка всегда служит интересам правящего класса, его гневные тирады против буржуазного лицемерия, его описание либеральной свободы как “свободы капитала беспрепятственно угнетать рабочих” – все это можно было истолковать как убедительное доказательство первенства социально-экономического развития над политическим.
Наиболее характерной чертой народнической “аполитичности” была их наивная вера в то, что их собственная политика безразличия по отношению к формам правления каким-то образом нейтрализует царское правительство и будет препятствовать его активной защите имущих классов. Это, конечно, оказалось иллюзией, и, когда это стало очевидно, революционные народники пришли к выводу о неотделимости дела социальной революции от политической борьбы. Но последняя, в свою очередь, может быть понята самым различным образом. Ее первой формой был революционный терроризм в том виде, в каком его осуществляли “новаторы” из второй “Земли и воли”, которые в дальнейшем основали новую организацию под названием “Народная воля”. Однако терроризм – это только один из возможных методов политической борьбы, и он оставлял открытым вопрос о собственных целях. Вначале он задумывался как защитная мера или как средство давления на правительство. У “Народной воли” была более амбициозная политическая цель – свержение царского правительства; но было неясно, что следует делать после ее достижения. Вообще говоря, было два возможных ответа на этот вопрос: либо захватить власть и установить долговременную революционную диктатуру, либо захватить власть лишь на короткий период, чтобы способствовать утверждению конституционной системы, основанной на суверенитете народа и гарантирующей полную политическую свободу. Внутри “Народной воли” первый взгляд представлял, хотя и непоследовательно, Лев Тихомиров, который находился под сильным влиянием бланкистского (якобинского) течения в русской революционной мысли; вторую точку зрения защищал Андрей Желябов, для которого переход движения к политической борьбе означал стремление к союзу со всеми социальными силами, добивавшимися свержения или ограничения русского абсолютизма, то есть прежде всего с либералами. Довольно парадоксально, что теоретическое оправдание этой позиции было дано Михайловским в “Политических письмах социалиста”, анонимно опубликованных в журнале “Народная воля” (1879). Он выступил против тех взглядов, которые сам исповедовал до недавних пор, утверждая, что в русских условиях политическая свобода может стать оружием антибуржуазных сил, поскольку, к счастью, русская буржуазия была слишком слаба, чтобы установить свое господство после свержения самодержавия в России.
Наиболее последовательным выразителем якобинского течения в русском революционном народничестве (понимаемом в широком смысле) был Петр Ткачев. Его революционный элитизм был несовместим с принципом действия через народ и внутри народа, что было характерно для классического народничества 1870-х годов. Он настаивал на том, чтобы революционное движение действовало через конспиративную организацию профессиональных революционеров, которые прежде всего стремились бы к захвату политической власти. Он считал “хождение в народ” страшной тратой сил, противопоставляя этому опыт революционных заговоров первой половины века и рекомендуя в первую очередь традиции Бабефа и Буонарроти. К тому же он был очень скептически настроен по отношению к возможностям революционной самодеятельности. Даже после свержения царского самодержавия, рассуждал он, народ не будет способен создать динамичное, прогрессивное общество самостоятельно; он даже не сможет сохранить верность своим старым общинным идеалам и защитить их от враждебных социальных сил. Поэтому задача революционного авангарда не может ограничиваться низвержением царского режима; он должен взять и укрепить абсолютную власть русского государства с целью превратить ее в мощное средство революционной диктатуры, способной коренным образом преобразовать всю общественную жизнь. Авторитет революционной партии, управляющей революционным государством, заменит для русского народа авторитет его “мифического царя”. Не приходится даже говорить, что эта диктаторская власть не будет ограничена никакими законами. Она будет следовать принципам справедливости, определяемой как содействие благоденствию народа, но учитывать волю людей не будет, поскольку люди могут не понимать своего блага. Она отвергнет само понятие неотчуждаемых прав человека как правовое выражение вредоносного принципа индивидуализма и будет руководствоваться вместо этого принципом антииндивидуализма так, как это было сформулировано Платоном в идеализированном образе древней Спарты[156].
Ведущие мыслители народничества, глубоко преданные идеалу Герцена объединить крестьянскую общинность с “принципом индивидуальности”, были шокированы такими идеями. Но, несмотря на это, некоторые из них, а особенно – связанные с “Народной волей”, все более и более склонялись к тому, что обществу необходимо пройти стадию революционной диктатуры.
154
Михайловский Н. К. Соч. СПб., 1896. Т. 4. С. 949–950.
155
Михайловский Н. К. Полн. собр. соч. Т. 1. СПб., 1911. C. 870–872.
156
См.: Ткачев П. Н. Утопическое государство буржуазии (1869) // Ткачев П. Н. Избранные сочинения. Т. 2. М., 1932.