Табу и невинность

Вышеуказанные три стратегии имели определенное, хотя и ограниченное влияние на расширение сферы свободы в странах региона. Они создали также условия для появления очередной стратегии «первым делом общество», делающей ставку именно на развитие гражданского общества. Компрометация предпринимаемых попыток политических изменений, неэффективность и бесполезность экономических реформ, двусмысленные результаты уступок Запада способствовали выбору четкого и ясного языка базовых прав человека, морали, общественной автономии. Такой подход обладал еще и тем достоинством, что, выбирая язык антиполитики, новая оппозиция могла до определенной степени и до определенного момента избегать конфронтации с враждебным ей государством.

Формулируемые в десятках книг и сотнях статей основные принципы, организующие мир идей новой оппозиции, можно синтетически свести к нескольким требованиям. Требование отказа ото лжи – яснее всего сформулированное Солженицыным и Гавелом – было, помимо моральной ценности такой позиции, способом поставить под сомнение ту идеологию и язык, которые служили для навязывания обществу официальных дефиниций окружающей действительности. Императив правды был также формой отказа признавать ту аксиологическую и познавательную монополию, которую присваивала себе власть. Далее, требование о самоорганизации должно было способствовать преодолению всеобщего огосударствления общественных связей, воссозданию гражданского общества. Каждая подлинно общественная организация, каждое доказательство солидарности трактовались как ценность сама по себе, но вместе с тем – как способ расколоть скорлупу коммунистического государства. Очередным принципом было ригористическое требование считаться с законом, уважать право. Янош Киш, стратег венгерской оппозиции, писал о «демонстративном требовании восстановить законы». Инструментами борьбы стали конституция и международное право. Право, всерьез трактуемое оппозицией, ставило власть перед альтернативой: возврат к революционной концепции прямого подчинения права политике или же декларативное признание цивилизованных норм права, тогда как на практике – их выборочное нарушение. В обоих случаях это вело к обнажению неправомочности, незаконности существующей системы власти в глазах общества.

Этот поначалу ограниченный, скромный политический проект, культивируемый в оппозиционных кругах нескольких стран региона, быстро получил радикальные идеологические интерпретации. Указанным островам общественной независимости предназначалась роль провозвестия будущих форм коллективной жизни. Гражданскому обществу, формирующемуся в подчиненной Европе, предстояло стать ответом не только на кризис коммунистических государств, но и на проблемы западных обществ. В нем видели предтечу такого цивилизационного изменения, которое выведет народы за пределы коммунизма и за пределы традиционной либеральной демократии (Гавел, Конрад, Куронь). Эти идеи опирались на разные источники. Определенную роль играли остаточные следы левых утопий о ликвидации государства; существенное значение имел распространяющийся в мире с середины 1970-х годов бунт против гипертрофии государства, в том числе и демократического, принявший в конечном итоге облик консервативной революции; некоторое значение имела также, вероятно, очередная волна рефлексий по поводу наблюдаемого кризиса демократии: в консервативном издании Самюэля Хантингтона или в левом – Юргена Хабермаса.

Среднеевропейская идея гражданского общества, подчеркивающая его радикальное противопоставление государству, оставалась в тесной связи с описыванием текущей действительности стран «реального социализма» как тоталитарной. На Западе тоталитарная модель распространилась после войны под воздействием размышлений о природе и последствиях нацизма и сталинского коммунизма. Обе эти системы опирались на видение политики как перманентной войны с применением террора в массовых масштабах; одни вели ее против «внешних» врагов, другие – против врагов «внутренних». С конца 1950-х годов на Западе пригодность и полезность тоталитарной модели широко оспаривались. Пользование ею отождествлялось с «воинственным антикоммунизмом», в ней видели идеологически искаженную, даже извращенную картину сложного мира, выбор варианта холодной войны в международных отношениях. Известные специалисты замечали, казалось бы, только второстепенные различия между демократическими странами и советским лагерем. Предпочиталось говорить не о коммунизме, идеологии, насилии, а просто о модернизационных, мобилизационных, бюрократических, корпоративных системах. В коммунистических странах часто видели плюрализм: организационный, институциональный или бюрократический – несколько иной, чем на Западе, но все-таки плюрализм.

В то же самое время в странах, управляемых компартиями, в их независимых кругах действительность все чаще представляют в категориях тоталитарной модели, заимствуя язык у Джорджа Оруэлла и Ханны Арендт[64]. Доминирующий в оппозиционной публицистике образ «реального социализма» был во многих аспектах столь же нереалистичным, как и описание, предлагаемое влиятельными кругами западной советологии. Запоздалая карьера тоталитарной модели была результатом двойного процесса, который происходил в группах оппозиционной интеллигенции. С одной стороны, левые круги после советской интервенции в Венгрии и Чехословакии, после польского Марта 1968-го[65] окончательно теряют веру в возможность какого-либо реформирования социализма. Следствием этого было чувство бессилия, психическая и житейская маргинализация тех групп, которые раньше пробовали трансформировать этот строй изнутри. С другой стороны, карьера «тоталитаризма» связывалась с появлением на публичной площадке таких групп и сообществ, которые всегда были враждебны коммунизму, однако до момента некоторого его смягчения им не хватало возможностей, мужества или веры в разумность публичной деятельности. Они концентрировались на укреплении религии и Церкви, на культивировании традиций, часто посвящали себя «органической работе»[66].

Парадоксальность того описания действительности, которое доминировало у зарождающейся оппозиции, состояла среди прочего в том, что само публичное существование этой оппозиции было возможным в большой степени благодаря неохотному, селективному, репрессивному, но все-таки позволению со стороны государства, именуемого ею тоталитарным. Такая терпимость была вовсе не итогом веры правящей касты в достоинства плюрализма, следствием «демократизации» или «либерализации» социализма, а результатом старения последнего, прогрессирующей утраты его жрецами и стражами всякой веры в собственную миссию, следствием нажима со стороны Запада, вооруженного хельсинкскими постановлениями и деньгами для займов, а также, наконец, жаждой социалистических нуворишей найти дорогу в западные салоны.

Тоталитарная модель, которая оставляла желать много лучшего в качестве инструмента для описания действительности, выполняла существенную функцию по мобилизации и сплочению независимых кругов. Пары понятий: правда и ложь, свобода и порабощение, спонтанность и распоряжения, добровольность и принуждение, открытость и замкнутость – служили для диагностирования, но в еще большей мере для разделения и противопоставления двух миров, для выстраивания коллективной идентичности и мобилизации тех, кто жаждал радикальных изменений, для подрыва правоспособности Польской Народной Республики и ее самозваных элит.

Роль оппозиции в сокрушении государственной монополии на информацию и на интерпретацию фактов, в подрыве правомочности того, что официально характеризовалось как «реальное» и необходимое, была, без сомнения, огромной. Оппозиция сильно содействовала возникновению сферы независимой публичной жизни, которая влияла на формирование современной идентичности поляков и других народов региона. Она играла важную образовательную, просветительскую роль, творила образцы, популяризировала гражданские модели поведения и психологические установки, а также идеи правового государства.

64

Ханна Арендт (1906–1975) – известный философ и историк. Родилась в еврейской семье в Ганновере, училась у М. Хайдеггера и К. Ясперса. Перед приходом к власти нацистов бежала во Францию, а затем, в 1941 г., из оккупированного Парижа в Нью-Йорк. Преподавала во многих университетах США, постепенно завоевав репутацию одного из ведущих политических мыслителей страны. Среди ее фундаментальных исследований – «Истоки тоталитаризма» (1951), «Ситуация человека» (1958) и «О революции» (1963).

65

Ему будет далее уделено много внимания в разных местах данной книги, в том числе посвящено отдельное эссе.

66

Этот термин восходит к понятию органической работы на польских землях в 1815–1905 гг. – одному из основных требований позитивизма, призывающего все слои общества к солидарным усилиям по экономическому развитию (прежде всего развитию торговли и промышленности), а также по укреплению внутренних связей между отдельными «членами» общественного организма. Вся идея органической работы исходила из убеждения, что общество – это своего рода живой организм, который может эффективно функционировать только в том случае, если каждый из его членов (органов) здоров и крепок.