Табу и невинность

Что из этого следует для польской политики? Трудно ответить на подобный вопрос в рамках конвенции, принятой в данной статье. Революция, реставрация, контрреволюция – все это метафоры, образы, почерпнутые из истории. Быть может, они несколько облегчат понимание происходящего в последние годы, показывая связи между событиями и логику разных форм поведения. Однако же, чтобы говорить о будущем, надо отказаться от безопасного мира метафор и пойти на риск прямого и ясного языка политики. Но это – тема для совсем иного эссе.

Приключения гражданского общества

1999

Карьера понятия

Недавно я разговаривал с одним видным и хорошо известным издателем о книгах, которые пользуются успехом у читателей. Беседа перешла на последние работы Ежи Шацкого[63]. Тематику либерализма мой собеседник оценил высоко, хотя консерватизм, по его утверждению, обладает еще большей рыночной стоимостью. Но вот о «гражданском обществе» наш издатель сказал, пожимая плечами: «Кого это еще может интересовать!» Как же получилось, что гражданское общество пало столь низко? Ведь всего лишь десяток лет назад мирные революции, которые сотрясали наш регион, совершались во имя гражданского общества. Obywatelski, civic, obscanske, гражданское – эти слова со дня на день станут ключевыми в публичном языке стран Центральной и Восточной Европы. Возникали гражданские комитеты, движения, собрания, инициативы, гражданские парламентские клубы и гражданские партии. Долго это, однако, не продолжалось. Всего через парочку лет понятие гражданского общества покинуло улицы, площади и прочие публичные места, чтобы вести спокойную, несколько сонную жизнь в аудиториях для всяческих семинаров и симпозиумов. Лишь временами о нем вспоминают в «третьем секторе», на обширных пространствах независимых инициатив, обществ или фондов, которые ищут себе место за пределами рынка и государства. Однако же необыкновенная карьера идеи гражданского общества достойна внимания. Хотя бы потому, что в ней, словно в капле воды, отражается картина коллективного приключения поляков и других народов нашего региона на протяжении минувшего десятилетия больших надежд и многочисленных разочарований.

У той идеи гражданского общества, которая завоевала популярность в Центральной и Восточной Европе, совсем немного общего с дискуссиями прошлого, с рассуждениями Локка, Фергюсона, Смита, Гегеля, Токвиля, Маркса или Грамши. Она выросла из длительной истории послевоенного сопротивления. Мы вернемся к ней через минуту. Само понятие гражданского общества появляется в языке нарождающейся оппозиции под воздействием ее контактов с западными интеллектуалами. Идея гражданского общества, по разным причинам, захватывала и чаровала как постмарксистские сообщества западных левых, так и неоконсервативные круги. И те и другие искали на Востоке ценного союзника в идейных баталиях, которые велись в их собственном мире. Левые видели в гражданском обществе пространство свободы, диалога, коммуникации. Нетрудно также найти здесь в новом облачении переодевшуюся старую тоску по общественному самоуправлению, благородную утопию об эмансипации общества, его освобождении от доминирования государства. Консервативные же мыслители обнаруживали в этом понятии инструмент для критики индивидуализма, чрезмерно – по их мнению – концентрирующего внимание на правах, свободах и возможностях выбора независимого индивида. В мечтах им видится восстановление общественной сплоченности и общественного контроля без внешнего принуждения. Идея гражданского общества была также инструментом для критики патерналистского государства, опекающего и бюрократизированного, которому противопоставляются добродетели ответственной личности и заботливо опекающего общества – последнее должно взять на себя обязанности по взаимопомощи, солидарности, заботе о ближнем.

В языке независимых кругов Центральной и Восточной Европы понятие гражданского общества служило формулированию оппозиционного отношения к власти тамошнего государства, насквозь пропитанного партийностью. Это понятие было выражением его отбрасывания, инструментом для прочерчивания резкой линии, отделяющей «нас» от «них». Требование о возвращении гражданских прав должно было служить восстановлению элементарного равенства, разъяснению жителям этой части Европы, что они лишены указанных прав; наконец, оно помогало делегитимизации власти. Размещение в центре размышлений именно понятия общества содержало в себе диагноз ситуации данного региона. При таком видении основополагающий конфликт противопоставлял друг другу не народы, классы или расы, хотя сознание ограниченного суверенитета и зависимости от Москвы было широко распространенным. Основная антитеза противополагала наши общества с их растущими гражданскими, демократическими устремлениями репрессивной системе власти и тем общественным группам, которые были в ней привилегированными.

В популярности понятия гражданского общества можно также видеть рождение новой концепции народа: политического народа, содружества всех граждан, проживающих на территории государства, а не – в соответствии с традицией, господствующей в Центральной и Восточной Европе, – народа этнического, создаваемого узами крови, традиции и веры.

Это изменение можно связывать с тем фактом, что возникавшие в 1970-е годы независимые группы и круги оставались под сильным влиянием интеллигенции с левыми и либеральными взглядами, несомненно прозападными. Оппозиция, ориентированная национально, консервативно, традиционалистски, появится на публичной площадке несколько позже.

Стратегия сопротивления

Рефлексия таких деятелей и публицистов, как Вацлав Гавел, Яцек Куронь, Адам Михник или Янош Киш, на тему гражданского общества в Центральной и Восточной Европе, формулирование ими стратегии восстановления независимой публичной жизни было результатом обдумывания оппозиционными кругами, в чем причины неудач ранее предпринимавшихся попыток свержения или реформирования «реального социализма».

Военная интервенция в Венгрии в 1956 и в Чехословакии в 1968 году доказывала, что в условиях советского господства нельзя рассчитывать ни на радикальную трансформацию, становящуюся результатом социальной революции, ни на радикальные перемены, инициированные реформистски настроенными коммунистами. Фронтальное столкновение с интересами империи было, по всеобщему суждению, обречено на неудачу. Именно поэтому после 1956 года в кругах власти, рождающейся оппозиции и со стороны Запада предпринимались различные попытки либерализации и демократизации стран советского лагеря посредством ограниченных и распределенных во времени реформ.

Стратегия, которую можно назвать «первым делом политика», сосредотачивала внимание на реформировании политической системы, на демократизации партии и института государства в соответствии с гуманистически интерпретируемым наследием социалистической мысли, в первую очередь со взглядами молодого Маркса, Грамши, Розы Люксембург. Эта стратегия исходила из предпосылки, что политика, занимая в данной системе центральное место, предопределяет и шансы на изменения в других областях. Данную модель можно отождествить с устремлениями очередных волн «ревизионизма» в рамках коммунистических партий.

Стратегия «первым делом экономика» главенствовала в 1960-е и частично в 1970-е годы. В ее основании лежала вера, что перемены легче всего провести в экономике. Нарастающий в ней кризис, материальные интересы властей и возможность деполитизации экономических реформ должны были сделать их привлекательными для всех. «Рыночный социализм», верили реформаторы, положит начало существенным общественным изменениям и, как следствие, изменениям политическим.

В присущей 1970-м годам атмосфере ослабления напряженности возникали концепции воздействия на внутреннюю эволюцию СССР и стран Центрально-Восточной Европы посредством их включения в международную политическую и экономическую систему. Назовем эту стратегию так: «первым делом давление Запада». Большое значение имели здесь решения Хельсинкской конференции, которые в так называемой третьей корзине придали законную силу вмешательству международного сообщества во внутренние дела любого государства ради обеспечения надлежащей защиты базовых прав человека. Соглашение, подписанное Москвой с целью добиться от Запада окончательного признания послевоенных границ и разделения Европы на блоки, стало эффективным инструментом борьбы нарождающейся демократической оппозиции. Еще большее значение имела, быть может, западная политика массовых кредитов, передачи технологий, интенсификации экономических связей с Центральной и Восточной Европой. Растущие потребительские запросы нашей части Европы, а также ее возрастающая зависимость от богатых стран давали шанс на постепенную эволюцию стран «реального социализма». Прогрессирующая открытость экономических систем этих стран и нарастающая задолженность обнажали их неэффективность и содействовали углублению распада.

63

Jerzy Szacki. Liberalizm po komunizmie («Либерализм после коммунизма»). Kraków: Znak i Fundacja im. Stefana Batorego, 1994; Idem. Ani książę, ani kupiec: obywatel. Idea społeczeństwa obywatelskiego w myśli współczesnej («Ни князь, ни коммерсант – гражданин. Идея гражданского общества в современной общественной мысли») / Wybor i wstęp Jerzy Szacki, przekład Barbara Szacka, Jerzy Szacki, Adam Szymanowski, Ewa Woydyłło-Osiatyńska, Kraków: Znak i Fundacja im. Stefana Batorego, 1997. – Примеч. авт. Ежи Рышард Шацкий (р. 1929) – видный социолог, а также историк общественной и политической мысли.