Табу и невинность

Есть смысл вернуться к чтению этих публикаций, чтобы вслушаться в особый тон наших специалистов по ялтинской геополитике. Хотя бы ради того, чтобы подготовиться. Ведь в случае ближайшего кризиса мы вновь услышим их триумфальный голос.

Проблема со старо-новыми заключается не в их промосковских влечениях, не в ностальгии по империи – хотя старые связи и тип образованности и компетентности этих людей частично объясняют их повышенный по сравнению с другими интерес к России. Они действительно счастливы, что обладают – впервые в истории своей группировки – настоящей демократической легитимацией. А также вместе с другими принимают и одобряют наш суверенитет, будучи рады и счастливы, что первый подвернувшийся чиновник из Москвы уже не в состоянии ни дирижировать ими, ни унижать их. Однако главный источник их бездарно скрываемого антизападничества сидит в нейтралистских наклонностях, которые во внешней политике и в сфере безопасности являются отражением доктрины «третьего пути». И эта их формула «между капитализмом и социализмом» переводится на язык политической географии следующим образом: между Востоком и Западом.

Что произошло с нашей революцией

Эскизно набросанные здесь персонажи польской политической сцены разыгрывают революционную драму. Начинается она – как в классическом сценарии – с революционного праздника, преодоления пропасти, которая отделяет правящих от тех, кем они правят. Исчезает, правда ненадолго, разделение на «мы» и «они». В атмосфере революционного единства, прозрачности и почти невинности объединяются граждане разных кондиций, отличающиеся взглядами и интересами. В какой-то момент все кажется возможным, ослабевают всякие ограничения – внешние и внутренние, экономические и общественные.

К власти приходят умеренные. Это они лучше всего олицетворяют умеренность, оптимизм, революционную обращенность к будущему. И являются естественными преемниками последних властителей старого строя, которые, пытаясь спастись, совсем дестабилизировали его слишком поздно предпринятыми реформами. Умеренные – как и пристало людям центристской ориентации – ищут компромисс между потребностью в переменах и в стабильности, в дифференциации и единстве, в прогрессе и традициях. Мирный характер польских перемен – это по большей части их заслуга. Точно так же, как и ясно определенное направление – демократическое, прорыночное и прозападное.

Эйфория быстро проходит. Трескается революционный монолит. Интересы и взгляды расчленяются и разграничиваются. Оптимизм уступает место «меланхолии возрождения» (Дьёрдь Конрад), «общественному неврозу» (Андрей Корнеа), «посттюремному синдрому» (Вацлав Гавел). Еще перед 1989 годом [видный социолог и философ] Ральф Дарендорф писал, что революции представляют собой «меланхолические моменты истории. Краткий спазм надежды растапливается, та́я в нищете и разочаровании».

Раздаются неизбежные вопросы: что произошло с нашей революцией? Кто предал? Кто ее присвоил? Должно ли быть столько страданий? Почему плата так высока?! Откуда столько уродства и коррупции?! У радикалов есть готовый ответ: виноваты умеренные. Это они предали народ, нацию, революцию. Это они втайне договариваются с последышами старого строя. Радикалы во имя идеалов революции призывают к ее ускорению, мобилизуют страну на «второй этап», требуют вырвать зло с корнями. Вот они, рыцари очищения коллективной памяти, рисования истории на белом полотне!

Трудно не заметить в этом описании схему великих революций. С той разницей, что в нашем 1989 году не было правительства «террора и добродетели»[61]. Несмотря на все опасения, предостережения и на тех, кто бил тревогу, перемены в Польше проходят мирно, цивилизованным способом. В отличие от прошлых революций радикалы нарочито и демонстративно носятся со своими правыми взглядами. Их лозунгом не является равенство, их идеалом не является эгалитаризм. Они не мечтают о сильном государстве. Не возлагают надежд на силу разума и на опровержение предрассудков, напротив – декларируют привязанность к религии, традиции, естественному праву и естественным различиям. Расхваливают свободу – хотя часто с ограничениями – и мечтают об ограниченном государстве – хотя нередко дают обширные определения его компетенций.

Радикалы проиграли – и не могли не проиграть. Они пробовали угостить общество революционным спектаклем, не располагая никаким революционным проектом, который мог бы возбудить надежды и мобилизовать толпы, озабоченные по преимуществу своей повседневной судьбой. Впрочем, нет даже уверенности в том, а действительно ли они жаждали этого. В итоге радикалы лишь предоставили отдельным общественным группам язык для выражения их неудовлетворенностей и разочарований, вызванных высокой платой за перемены и отсутствием четкого разрыва с прошлым.

Быстрое и безболезненное возвращение старо-новых стало результатом воздействия многих факторов, о которых многократно писалось. Мягкий уход ПНР облегчил мягкое воскрешение из мертвых ее законных наследников. «Польская бархатная революция, – писал Адам Михник, – породила бархатную реставрацию». Высокая цена перемен нагоняла старо-новым все больше сторонников. Будучи оппозиционерами, они могли парадоксальным образом пожинать плоды решений, являвшихся необходимым ответом на ту экономическую катастрофу, которую сами же старо-новые – в качестве политического сообщества родом из ПОРП – навлекли на свою страну. Таких шуток истории можно без труда насчитать еще немало.

Возвращению старо-новых поспособствовали, кроме того, хотя и в различной степени, как умеренные, так и радикалы. Сконцентрированные на борьбе между собой, они позволили старо-новым восстановить силы. Умеренные облегчили им это возвращение, не допуская абсолютно никаких – хотя бы чисто моральных и политических – расчетов с прошлым. Кроме того, во имя соблюдения законности умеренные вели политику, которая, по сути дела, дискриминировала демократические партии – в том числе и их собственные. Ибо, ссылаясь на право и на конкретные законы, они позволили старо-новым сохранить значительную часть имущества, которое ПОРП и Объединенная народная партия грабительски отняли у общества; с такой империей не могли конкурировать рахитичные, заново возникающие партии.

Радикалы поспособствовали возвращению старо-новых, дискредитируя своим вербальным экстремизмом весь лагерь «Солидарности», нагнетая в обществе опасения перед дискриминацией и репрессиями. Помимо этого, они вдобавок сильно напугали значительную часть общества приманкой создания конфессионального государства.

Наша революция не до конца является революцией, наша контрреволюция почти ничем не напоминает контрреволюций, известных из прошлого. Революция в Польше не обладала точкой зацепления в какой-нибудь утопии, контрреволюция оказалась избавленной от корней и лишенной духовной родины. Она тоскует по старому строю, славит его свершения – но знает, что «череп сей уж никогда не улыбнется». Таким образом, контрреволюция инстинктивно стремится к консервации того из уходящего мира, что еще удается спасти: патерналистского способа правления, наделения собственной клиентуры привилегиями и уступками, блокирования перемен в сфере собственности, торпедирования потенциального развития территориального самоуправления, централизации всего, что еще удается централизовать, ограничения, насколько это возможно, свободы прессы. Янош Киш, парафразируя Клаузевица, говорил о старо-новых, которые соучаствуют сегодня в управлении Венгрией, что в демократии они видят возможность реализовать кадаризм с помощью других средств[62]. То же самое можно сказать и о наших старо-новых. Их идеалом, похоже, является ПНР, но пользующаяся демократической легитимацией и уважением в мире.

За плечами у умеренных, радикалов и старо-новых разный опыт и мало в чем совпадающее видение польской судьбы. Их рознит менталитет, делят сильные взаимные антипатии, неприязнь или даже враждебность. Однако революция без революции приводит к тому, что мало-помалу, постепенно выразительность трех описанных выше ролей слабеет. Это вытекает из мирного характера перемен, из концентрации общественного внимания на конкретных проблемах занятости и уровня жизни, из внешних ограничений (мировой рынок, Европейский союз, НАТО и т. д.) и из логики современного общества. Все перечисленное делает невозможными резкие, брутальные повороты под воздействием духа революции или ностальгии.

61

Это ссылка на «царство террора и добродетели» – третий из тех пяти этапов революционного процесса, которые видный американский историк Крейн Бринтон выделил в своем труде «Анатомия революции», опубликованном в 1930-е гг. и исследующем великие революции – английскую, американскую, французскую и российскую (по Бринтону, этому царству предшествуют этапы 1 – «кризис старого режима и первые шаги революции» и 2 – «власть „умеренных“ и их падение», а за ним следуют этапы 4 – «термидор» и 5 – «постреволюционная диктатура»).

62

Имеется в виду известная формула Карла фон Клаузевица, гласящая, что «война – это продолжение политики другими средствами».