Страница 7 из 15
Таблица 1.3
* Некоторые страны делят места в рейтинге.
Состав десятки наименее коррумпированных стран поразительно близок к перечню первых десяти стран по Индексу конкурентоспособности и по еще одному существенному индексу. В 1998 г. группа экономистов подготовила для Национального бюро экономических исследований доклад о качестве государственного управления в мире, в центре внимания которого находились эффективность, личная свобода и степень вмешательства государства в дела частного сектора[61]. В первую десятку вошла уже знакомая нам группа – в данном случае эти страны были протестантскими, за исключением Японии (табл. 1.3). Следует отметить, что ни по одному из трех рейтингов ни одной преимущественно католической страны не попало первую десятку.
17. Радиус идентификации и доверия. Со строгостью этического кодекса связано и то, в какой степени люди способны доверять и идентифицировать себя с другими людьми, не входящими в круг семьи и друзей. Я уже отмечал роль доверия как «смазки», обеспечивающей эффективность экономики. Это также довольно значимый фактор эффективности демократии. Если царит общее недоверие, как это имеет место во многих исламских и латиноамериканских обществах, люди не склонны отказываться от политической власти, так как преемник может обрушить на предшественника репрессии или полностью лишить доступа к политической власти в будущем.
Если человек идентифицирует себя с другими членами общества, то он с большей вероятностью будет добровольно платить налоги, участвовать в благотворительной и филантропической деятельности, сотрудничать с другими для достижения общих целей политического, экономического или социального характера. Мне вспоминается замечание историка Дэвида Хекта Фишера о пуританстве в Новой Англии, сделанное в его прекрасной книге «Семя Альбиона» и касающееся возникновения городских собраний, ставших выражением «низовой» демократии в этом регионе: «Пуритане верили, что связаны друг с другом узами благочестия. Один из их лидеров говорил им, что они должны “видеть себя связанными в единый узел любви и считать себя обязанными служить друг другу благодаря этим очень тесным и сильным узам”. <…> И даже спустя долгое время после того, как пуритане превратились в янки, а янки-тринитарии превратились в унитариев Новой Англии (которых Уайтхед определил как “верующих не более чем в одного Бога”), длинная тень пуританской веры все еще осеняла нравы и обычаи американского региона»[62].
18. Семья. В обществе, тяготеющем к прогрессу, идея «семьи» – радиуса идентификации и доверия – распространяется и на чужаков, живущих в рамках общества, примерно так, как это описано в только что процитированном отрывке из книги «Семя Альбиона». В обществах, противящихся прогрессу, радиус идентификации и доверия ограничен семьей, которая превращается в крепость, противостоящую всему обществу. Такому взгляду на семью дается очень яркая характеристика в классической работе Эдварда Бэнфилда «Моральный фундамент отсталого общества». В ней анализируется деревня на юге Италии, в которой идентификация и доверие ограничены нуклеарной семьей – феномен, который автор считает главным фактором относительной бедности и институциональной слабости этого региона[63].
Чрезвычайно важны в этой связи наблюдения бразильского антрополога Роберто Да Матты, который отмечает в работе «Дома и на улице»: «Покупая или продавая что-то родственнику, я не забочусь о деньгах и не стремлюсь к прибыли… Но если я имею дело с чужаком, то здесь нет никаких правил, кроме одного: нужно выжать из него все что можно»[64].
Отметим, что Бразилия – мировой чемпион по недоверию. Согласно опросу World Value Survey в 2000 г., она занимала последнее место среди 81 страны – на вопрос: «Можно ли доверять большинству людей?» ответ «да» дали 3 % бразильцев. В Дании, которая стала мировым чемпионом доверия, на этот вопрос положительный ответ дали 67 % респондентов.
19. Общественные связи (социальный капитал). Благодаря подчеркиванию роли «социального капитала» Робертом Патнэмом в работах «Чтобы демократия сработала»[65] и «Боулинг в одиночку»[66], а также Фрэнсисом Фукуямой в книге «Доверие», это понятие прочно вошло в лексикон общественных наук и сообщества специалистов по развитию. Джеймс Коулман, придумавший этот термин, определял его как «способность людей ради реализации общей цели работать вместе в одном коллективе»[67]. Социальный капитал тесно связан с «гражданским сообществом» Патнэма и с «гражданским обществом», о котором часто приходится слышать в таких институтах развития, как Всемирный банк, – как будто гражданское общество является некой данностью, которую нужно лишь разыскать и взлелеять.
Но социальный капитал неравномерно распределен между обществами и культурами, так что некоторые общества в большей степени пользуются преимуществами гражданской общности, нежели другие. Люди порой забывают, что ранняя работа Патнэма главным образом посвящена основанному на культурных факторах объяснению разительного контраста между севером и югом Италии в том, что касается развития вообще и гражданской активности в частности. Пытаясь выяснить, почему в Южной Италии люди настолько лишены доверия друг к другу, этого «важнейшего компонента социального капитала»[68], Патнэм опирается на работу Бэнфилда «Моральный фундамент отсталого общества». Он прослеживает исторические причины этого положения дел вплоть до норманнского правления на юге Италии в XII–XIII вв. Аналогично Фукуяма в книге «Доверие» доказывает, что некоторые общества порождают «спонтанную способность создавать ассоциации» – как в Японии, США и Германии, – а другие лишены этого качества.
Ключевая идея состоит в том, что социальный капитал – это, по сути дела, явление культуры. Чтобы взрастить его в культурной среде, для которой характерен низкий уровень доверия, следует усилить культурные факторы, укрепляющие доверие, такие как строгий этический кодекс, житейские добродетели, радиус идентификации.
На социальный капитал мощное воздействие оказывает культурный капитал – можно даже сказать, что первый «формируется» вторым.
20. Индивид/группа. Это довольно запутанный вопрос: индивидуализм – отличительная особенность прогрессивного Запада, а общинность, коммунитаризм – прогрессивной конфуцианской Азии. Дело дополнительно усложняется крайним индивидуализмом Латинской Америки, который мешал этому региону (а также Испании вплоть до второй половины ХХ в.) создать прочную демократию и достичь справедливо распределенного благосостояния. Как заметил об испанцах Хосе Ортега-и-Гассет: «Истинному испанцу ничего не нужно. Более того, ему и никто не нужен. Вот почему наши люди – такие ненавистники новизны и новшеств. Принять что-либо новое со стороны было бы унизительным для нас. <…> Для настоящего испанца любое новшество – это прямое личное оскорбление»[69].
Кроме того, многие коммунитаристские общества также противятся прогрессу. Примером здесь служит Африка, где (по крайней мере, по мнению Даниэля Этунга-Мангуэля[70]) упор на групповое начало душит инициативу и чувство личной ответственности, что отнюдь не способствует становлению демократической политической системы.
Более того, как отмечает Фукуяма в книге «Доверие», иногда прочные поведенческие модели создания объединений обнаруживаются в индивидуалистических обществах, таких как США и Германия. Он доказывает, что протестантские/индивидуалистические культуры двух этих стран породили существенно больший социальный капитал, чем конфуцианские/общинные культуры Китая и Тайваня. Однако в качестве третьего примера общества с высоким уровнем социального капитала он приводит конфуцианскую Японию.
Дело еще больше запутывается очевидной тягой к личным достижениям, творчеству и предпринимательству, которые мы встречаем в конфуцианских странах, – во многом именно этим качествам они обязаны своим экономическим успехом.
Различие между индивидуализмом и коммунитаризмом в плане их влияния на прогресс очевидно двойственно и требует тщательного эмпирического исследования отдельных случаев. Совершенно ясно, что и другие культурные факторы, такие как труд / достижения, бережливость, предпринимательство и отношение к личным достоинствам, способны усиливать как достоинства, так и недостатки, присущие и индивидуализму, и коллективизму. Ду Вэймин[71] призывает к синтезу различных аспектов обоих мировоззрений: «Несомненно, такие ценности [Запада], как инструментальная рациональность, права и свободы человека, верховенство закона, неприкосновенность частной жизни и индивидуализм, в наше время приобрели универсальное значение. Но, как показывает пример Восточной Азии, конфуцианские ценности типа сострадания, уравнительной справедливости, чувства долга, приверженности ритуалам, ориентации на группу сегодня также стали общепризнанными»[72].
Можно убедительно показать, что такого рода синтез в значительной мере реализован, например, в скандинавских странах и в Японии.
21. Власть. Представления общества о власти имеют фундаментальное значение при объяснении культурных различий. Они коренятся в религии (этическом кодексе) и глубоко воздействуют на то, как общества организуют свою политическую жизнь. Я уже цитировал наблюдение Токвиля, отметившего отчетливую эгалитаристскую связь между протестантизмом и демократией в Америке. То, что католические общества в целом медленнее приходили к демократии, чем протестантские, возможно, отражает более авторитарную, иерархическую природу католицизма. Административное устройство ислама ближе к протестантской децентрализации, чем к католической централизации, но его доктрина порождает фатализм, абсолютизм и нетерпимость, которые в свою очередь питают авторитаризм. Конфуцианская доктрина ставит на первое место почтение к родителям, и это отношение распространяется на правителя, что существенно соотносится со сравнительно медленным эволюционным зарождением демократической политической системы в конфуцианских обществах.
22. Роль элит. Главное, о чем здесь идет речь, – это степень, в которой элиты берут на себя ответственность за благополучие всех остальных; выражение noblesse oblige отражает эту идею – и это очевидным образом соотносится с характерным для общества радиусом идентификации. В этом отношении скандинавские и латиноамериканские страны образуют любопытный контраст, которому было посвящено исследование, проведенное при поддержке Межамериканского банка развития[73]. Даг Бланк и Торлейф Петтерссон в статье, подготовленной в рамках Исследовательского проекта «Культура имеет значение» (Culture Matters Research Project, CMRP), пишут следующее: «В середине XVII в. по всей центральной Швеции возводились чугунолитейные заводы… Чугун производился в небольших поселениях, именовавшихся bruk, где развились особые социальные и культурные связи, характеризовавшиеся патерналистским отношением владельцев заводов к рабочим, которое, однако, сопровождалось чувством социальной и экономической ответственности со стороны собственников»[74].
Нетрудно себе представить, каким образом из этого патернализма и чувства ответственности, порожденного отчасти лютеранской доктриной, в Швеции могло вырасти современное развитое социальное государство. Сравните это с порабощением индейцев и чернокожих в Латинской Америке в тот же самый период и с самодовольным и эгоистичным поведением многих латиноамериканских элит в последующие века.
23. Отношения между государством и церковью. Ни в одной из развитых демократий религия не играет существенной роли в сфере гражданских отношений. Это верно в первую очередь для Западной Европы, где во многих странах связи между церковью и государством были разорваны давным-давно, а религиозность населения значительно ослабла. Но это верно и для намного более религиозных США. Конечно, религия может оказывать немалое влияние на общество через основанные на ней ценности и взгляды политиков и журналистов, как мы наблюдаем это, например, в случае Джорджа Буша, твердо выступающего против абортов и исследований с использованием стволовых клеток, извлекаемых из абортированных человеческих зародышей. Но вот религиозные институты отделены от политического процесса строгой непроницаемой стеной.
Ранее я упомянул, что выдающийся католический мыслитель-мирянин Майкл Новак высказал свои комментарии к предложенной типологии, и я хотел бы зафиксировать его замечания по поводу взаимоотношений церкви и государства. В столбце, соответствующем культуре, тяготеющей к прогрессу, вместо «Светское государство: церковь полностью отделена от государства» он написал бы «Разделение полномочий между церковью и государством; защита свободы совести индивида». А в столбце, соответствующем культуре, противящейся прогрессу, – «Религиозные лидеры исполняют политические функции, а государство предписывает выполнение религиозных обязанностей».
Роберт Хефнер добавляет: «Именно разделение властей – а не “секуляристская” ликвидация или даже приватизация религии – является ключом к социальному прогрессу. Как показывает опыт США и как может продемонстрировать идущая в Латинской Америке протестантская реформация, определенный тип религиозного этоса может очень сильно поспособствовать социальному прогрессу»[75].
Альфред Степан предложил полезную формулировку «двойной терпимости» в отношениях между церковью и государством в демократическом обществе: «Свобода для демократически избранных правительств и свобода для религиозных организаций в гражданском и политическом обществе… отдельные люди и религиозные общины… должны иметь полную свободу проводить богослужение частным образом. Более того, в качестве отдельных лиц и групп они должны иметь возможность публично продвигать свои ценности в гражданском обществе и поддерживать организации и движения в рамках политического общества до тех пор, пока дальнейшее публичное распространение их верований не начнет негативно сказываться на свободах других граждан или не обернется нарушением закона и норм демократии путем насилия»[76].
В этом контексте существенно, что экономические «чудеса» в Ирландии, Италии, Квебеке и Испании сопровождались значительным снижением роли и влияния католической церкви. Не менее уместен здесь пример Турции, во многих отношениях самой модернизированной исламской страны в мире и при этом сохраняющей светский характер даже при нынешнем исламистском правительстве Реджепа Тайипа Эрдогана. Как пишет Йылмаз Эсмер, автор статьи о Турции, подготовленной в рамках CMRP, Эрдоган и люди из его окружения «подчеркивают тот факт, что они не являются “политическими исламистами” и что не находятся в конфликте со светским характером государства и другими основополагающими принципами республики»[77]. В свете позднейших событий оптимистическая интерпретация Эсмера стала выглядеть более спорной – например, в связи с охлаждением отношений между правительством Эрдогана и Израилем.
Наконец, события в Иране, начиная с революции 1979 г., служат нам напоминанием о том, что теократия несовместима с демократией.
24. Взаимоотношения полов. Специалисты по развитию уже несколько десятилетий назад осознали важность той многогранной роли, которую играют женщины в процессе развития общества: люди свободных профессий, наемные работники, учителя, политики, деловые люди – но и матери, несущие ответственность за воспитание детей. Последнее есть ключевой инструмент передачи культуры между поколениями, и образованная мать способна сделать эту работу лучше, чем не имеющая образования. В 1905 г. более 90 % японских девочек учились в школе; в Чили нетипично большое (для Латинской Америки) число женщин были грамотны уже во второй половине XIX в.
Напротив, в некоторых исламских странах и сегодня уровень грамотности женщин поразительно низок: в 2001 г. в Пакистане умели читать и писать 29 % женщин, в Марокко – 37 %, в Египте – 45 %[78].
Алисия Хаммонд, ямайская студентка Флетчеровской школы, написала незаурядную курсовую работу[79] для моего исследовательского проекта «Культура имеет значение», посвященную гомофобии – автор предпочитает термин «гетеросексизм», – в ее родной стране. Она приводит убедительные аргументы в пользу содействия распространению терпимости к сексуальным предпочтениям.
25. Рождаемость. Дети в крестьянских обществах – это одновременно и рабочая сила, и социальное обеспечение на старости лет; эти два практических соображения в сочетании с библейским предписанием «плодиться и размножаться», не говоря уж об универсальном сексуальном влечении, обычно обеспечивали высокий уровень рождаемости в бедных странах.
Но большие бедные семьи – это рецепт консервации бедности и социальных патологий, включая высокий уровень преступности, обычный для Латинской Америки и Африки. Тощего семейного бюджета хватает лишь на то, чтобы как-то прокормить детей, а ведь их нужно еще одевать, поить чистой водой и учить. Измученные родители, зачастую одинокие матери, просто не имеют времени для надлежащего ухода и воспитания.
Сегодня во многих частях мира рост населения сократился благодаря использованию противозачаточных средств. Но рождаемость падает и в самых процветающих странах мира, в особенности в Западной Европе и Японии. Майкл Новак в своих замечаниях к предложенной типологии указывает, что, к 2050 г. население Европы неизбежно сократится, и продолжает: «Низкая рождаемость – тоже проблема». В связи с этим я могу отметить, что, согласно прогнозу Бюро переписей, население США к 2050 г. увеличится до 439 млн человек, т. е. на 50 % по сравнению с уровнем 2000 г., составлявшим 281 млн. Такой рост населения обеспечивается по большей части иммиграцией (в США ежегодно прибывают до одного миллиона легальных и около полумиллиона нелегальных иммигрантов) и более высоким уровнем рождаемости у значительной части иммигрантов.
61
“Putting the Good in Good Government,” Washington Post, November 1, 1998, p. C5. В число авторов доклада вошли Рафаэль Ла Порта, Флоренсио Лопес де Силанес, Андрей Шлейфер из Гарварда и Роберт Вишни из Чикагского университета.
62
David Hackett Fisher, Albion’s Seed: Four British Folkways in America (New York and Oxford: Oxford University Press, 1989), p. 24.
63
Edward Banfield, The Moral Basis of a Backward Society (New York: Free Press, 1958).
64
Roberto DaMatta, A Casa e a Rua (São Paolo: Editore Brasiliense, 1985), p. 40.
65
Robert Putnam, Making Democracy Work (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994). [Патнэм Р. Чтобы демократия сработала: Гражданские традиции в современной Италии. М.: Ad Marginem, 1996.]
66
Robert Putnam, Bowling Alone (New York: Touchstone Books by Simon & Schuster, 2001). (Эта книга выйдет в издательстве «Мысль» в 2015 г. – Ред.)
67
Цит. по: Francis Fukuyama, Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity (New York: Free Press, 1995), p. 10 [Фукуяма Ф. Доверие: Социальные добродетели и путь к процветанию. М.: АСТ; Ермак, 2004. С. 26.]
68
Robert Putnam, Making Democracy Work, p. 170. [Патнэм Р. Указ. соч. С. 211.]
69
José Ortega y Gasset, Invertebrate Spain (New York: Norton, 1937), pp. 152–153.
70
Daniel Etounga-Manguelle, “Does Africa Need a Cultural Adjustment Program?” in Culture Matters, p. 71. [В русское издание книги эта глава не вошла. – Ред.]
71
В русской транскрипции имени этого ученого имеются разночтения. В цитируемой ниже книге «Культура имеет значение» дается написание «Ту Вэймин». В русской китаистике обычно употребляется вариант «Ду Вэймин», который и используется в настоящем переводе. См.: Духовная культура Китая. Энциклопедия. Т. 1. Философия. М.: Вост. лит., 2006. С. 249–250. – Прим. ред.
72
Tu Weiming, “Multiple Modernities: A Preliminary Inquiry into the Implications of East Asian Modernity,” in Culture Matters, p. 264. [Культура имеет значение. С. 247.]
73
Magnus Blomström and Patricio Meller, Diverging Paths (Washington, D.C.: Inter-American Development Bank, 1991).
74
Dag Blanck and Thorleif Pettersson, “Strong Governance and Civic Participation: Some Notes on the Cultural Dimension of the Swedish Model,” in Lawrence Harrison and Peter Berger, Developing Cultures: Case Studies (New York: Routledge, 2006), p. 486.
75
Из электронного письма Р. Хефнера автору, 28 апреля 2004 г.
76
Alfred Stepan, Arguing Comparative Politics (Oxford and New York: Oxford University Press, 2001), p. 227.
77
Yilmaz Esmer, «Turkey Torn Between Two Civilizations,” in Developing Cultures: Case Studies, p. 227.
78
World Bank, World Development Indicators 2003, Table 2.14.
79
Alicia Hammond, “Heterosexism and Cultural Development in Jamaica,” term paper prepared for the Cultural Capital and Development Seminar, The Fletcher School, Tufts University, Fall 2010.