Страница 20 из 23
После войны жизнь в колхозе стала не намного легче. Не было изб, мужчин, лошадей, посевного материала. За последним ходили в Оленино за сорок километров. Шли, как правило, вдвоем, ночевали у знакомых где-то на полдороге, а обратно несли пятидесятикилограммовый мешок зерна. При этом никакие причины не считались уважительными для отказа. Даже наличие грудного ребенка не избавляло женщину от подобного путешествия. За работу в колхозе тогда ничего не платили, только начисляли трудодни, паспорта на руки колхозникам выдавали только по решению общего собрания, и уехать куда-нибудь или устроиться здесь же на другую работу они не могли. Несмотря ни на что, многие в Староселье вспоминают то время не без ностальгии. Одна из жительниц пожаловалась как-то на не желающее работать молодое поколение: «Сталина на них нет. Вот при нем они бы работали». Я спросила у нее: «А как вы думаете, если бы все это принадлежало им, они бы работали?» – «Конечно, – ответила она. – Но Сталина все же не хватает, уж он бы навел тут порядок».
Вообще, у старосельских обитателей было своеобразное представление о справедливом мироустройстве. Расскажу эпизод, случившийся во время августовского путча 1991 года. В день его начала, 19 августа, мы были в Староселье. Утром Володя разбудил меня в 6 часов утра и сообщил, что произошел государственный переворот. Услышав о том, что происходит, мы сразу решили ехать в Москву спасать своих (а, может быть, погибать вместе с ними), но так просто выехать из Староселья было невозможно: надо было сначала договориться с трактористом, чтобы он дотащил нашу машину до дороги, и запастись по крайней мере хлебом, потому что в то время с продуктами было вообще очень плохо, а в такой ситуации можно было приехать и оказаться совсем без еды. Решили ехать на следующее утро. Володя принялся паковать вещи и готовить машину, а я в компании с Матвеичем отправилась в Воротьково за хлебом. Зашли к Егору, и он, поглядывая на свои рваные резиновые сапоги, высказался в том смысле, что теперь все будет хорошо и наконец он купит новые сапоги. На мой вопрос, почему он так думает, он уверенно ответил, что по радио только что сказали, что все будет, значит, будут, в частности, и сапоги. В магазине мы с Матвеичем застали мрачную молчаливую очередь. Только один из мужиков с полной уверенностью заявил, что теперь будет гражданская война и, если ему дадут пулемет, он с удовольствием разделается со всеми городскими, которые ничего не делают, а только едят то, что выращивают деревенские. Городскими в очереди были только мы с Матвеичем, и я в глубине души порадовалась, что этому мужику пулемет пока еще не дали. В Староселье мы возвращались с местным трактористом, который толковал о том, что надо все правительство прогнать, а вместо министров посадить трактористов, которые понимают трудящийся народ. Я спросила, куда же он собирается девать изгнанных министров. «В трактористы», – уверенно ответил мой собеседник. Дальше произошел следующий диалог: «А как вы думаете, они будут хорошими трактористами?» – «Наверное, плохими». – «А почему?» – «Ну, они же не умеют обращаться с трактором!» – «А трактористы, по-вашему, сумеют управлять государством?» – «Конечно, сумеют, этому же учиться не надо», – отрезал наш попутчик.
На следующее утро трактор вывез нас на грунтовую дорогу, которая вела в Оленино. Дорога была совершенно пуста, и меня все 40 километров преследовала мысль, что если какие-нибудь догадливые мужики свалят поперек дороги бревно, они запросто могут завладеть всем нашим имуществом и никто в этой неразберихе нас разыскивать не будет. К счастью, мужики оказались недогадливыми или достаточно гуманными, и мы благополучно добрались до Москвы под аккомпанемент «Лебединого озера», лившегося из нашего транзистора.
Завершая рассказ о деревенском периоде нашей жизни, скажу, что хорошего в Староселье было очень много. Это и запах прошлогодней полыни, сжигаемой в печке сразу после приезда; бревенчатые стены и тесаный потолок нашей избушки; и ласточки, щебечущие под высокой кровлей в сенях; и пленительный, всегда разный вид на окрестные поля и леса, открывающийся от нашей бани; и внезапно взлетающие с крошечного озерка серые цапли; и заброшенная церковь с аистами на колокольне; и неспешные беседы с Марьей Степановной; и прогулки с Мариной Александровной за ягодами и грибами; и лучи заходящего солнца, освещающие вечером нашу обычно темную «столовую». В Староселье занимаешься простыми делами: сушкой грибов, изготовлением творога и сметаны, варкой варенья. Там незаметно включаешься в деревенский образ жизни и скоро начинаешь, как заправский деревенский житель, обсуждать, кто это прошел мимо нашего домика, зачем и куда он может идти…
В Староселье мы обратили внимание на то, как чудесно устроены самые обычные растения, кора и корни деревьев. Володя безропотно выкапывал изъеденные улитками одуванчики и выволакивал из зарослей крапивы особо живописные корни, а я пыталась их изобразить на бумаге. И мои старательные рисунки до сих пор кочуют из одного угла нашей квартиры в другой, терпеливо ожидая того часа, когда для них освободится какое-нибудь местечко на стенах.
После того как в 2007 году я сломала шейку бедра, в Староселье мы больше не появлялись, потому что бродить по тамошним ухабам стало для меня просто опасно. Наш дом никто не захотел не только купить (на это мы с самого начала и не рассчитывали), но и получить в подарок. Сейчас он уже совсем развалился и весь зарос борщевиком. Да и деревня в целом представляет собой не менее печальное зрелище. Из дачников осталась только наша приятельница Марина Александровна, а из местных жителей – три дома, в которых обитает шесть человек. Поля заросли, тропки, по которым мы когда-то ходили, исчезли, расплодились лисы и волки. Зато остались прекрасные воспоминания о Староселье и его жителях.
Старосельские корни. Бумага, акварель, тушь, 1996
Коты
В моем детстве у нас была последовательная серия котов Микешек, но после исчезновения последнего и самого лучшего из них – незабвенного черного флегматика с белой манишкой, серия на долгие годы прервалась. Новый кот, точнее кошка, появился у нас, когда нашей дочери Даше было лет 14 или 15. Как все дети, она долго клянчила собачку, но все наше семейство – мои родители, бабушка и мы с Володей – стойко держало оборону. В какой-то момент она все-таки была прорвана, и неизвестный злодей успел вручить ей по пути из школы черепаху. Черепаху поместили в эмалированный таз, где она отвратительно царапалась. Слушать это было невозможно, и ребенок наконец добился своего: мы согласились на котенка, если черепаху удастся отдать в школьный живой уголок. Тогда Даша, конечно, продешевила – прояви она бо́льшую твердость, удалось бы выторговать не только собаку, но и крокодила. А мы воспользовались ее детской наивностью и договорились с женой моего научного руководителя, заядлой «кошатницей», что нам будет предоставлен отборный котенок из ближайшего потомства кошки ее знакомых. Через два или три месяца нам объявили, что котенка можно забирать. Правда, место обещанного рыжего котенка мужского пола заняла серая кошечка, и поскольку она была оставлена специально для нас, от нее никак нельзя было отказаться.
При ближайшем рассмотрении кошечка оказалась тощенькой особой самого простецкого окраса с раскосыми слезящимися глазами. Нас тут же заверили, что она все прекрасно видит, а в остальном представляет собой образец добропорядочности. В результате у кошки ветеринар определил врожденный заворот век, который тогда не оперировали, и мы нарекли ее Шилькой (по-немецки schielen – косить). Глаза бедный Володя промывал ей каждый день всю ее довольно длинную жизнь (шестнадцать с половиной лет). Характер у кошки тоже оказался далеко не идеальным. Шилька очень не любила, когда повышали голос, а детский крик и визг просто не выносила. Когда к нам переселилась внучка Кира, при малейшей попытке крикнуть кошка мчалась из другого конца квартиры и вцеплялась мертвой хваткой в ее ноги. Долгое время бедная девочка ходила вся в шрамах, но голос повышать перестала и теперь обычно разговаривает, в отличие от современных девушек, очень тихо и спокойно.